Точка сингулярности [= Миссия причастных] - Страница 133

Друзья обалдели от подобного мистического пассажа, у Паши мигом всплыл в памяти кошмар, случившийся посередь Оманской пустыни, а Редькин тут же вспомнил, как они с Майклом, сидя в машине у обочины Ленинградки, рассуждали о виртуальном бумеранге.

Но все это было жутко давно, и теперь, с расстояния уже не казалось страшным. Жизнь медленно, но верно возвращалась в будничное русло. Ментальные злодеи и прочие виртуальные напасти больше не тревожили скромных бизнесменов.

Прошло больше года, деньги, вложенные в торговлю продуктами, неплохо открутились, Редькин купил отличную квартиру в Твери, жил бобылем, вопреки ожиданиям Майкла, он так и не вернулся в семью, к Юльке, разумеется, тоже не вернулся. Хоть и вспоминал её частенько, уже не как кошмар, а наоборот — как красивую сказку, как сон. С Маринкой же они теперь дружили, ездили друг к другу в гости, созванивались часто, Тимофей регулярно подбрасывал денег на семью, тем более, что неуемного Верунчика угораздило вновь забеременеть.

«Вот идиотка! — кипел поначалу Тимофей. — Нашла время и место!»

Ведь уже случился августовский дефолт, и жить стало всем существенно тяжелее, зять зарабатывал на своем автосервисе смешные гроши и всех тянул один Редькин — непонятно, с какой радости. Они ведь уже не были с Маринкой мужем и женой в полном смысле. Тимофей пару раз пытался подбивать к ней клинья, мол, давай все забудем и опять развлечемся немного, ведь столько лет вместе кувыркались, но Маринка оставалась непреклонной, что-то такое замкнуло у неё в мозгу, Тимофей как мужчина сделался ей решительно неприятен. Говорят, подобная реакция формируется у зверски изнасилованных в раннем возрасте — полная неспособность к нормальному сексу, а тут сформировалась полная неспособность к сексу с конкретным человеком. Редькин, правда, подозревал, что Маринка и с другими мужиками не спит, она теперь жила домом, детьми, совсем другими заботами, ей вся эта потная возня под одеялом сделалась окончательно и бесповоротно неинтересной.

Что же касается Майкла, то он не перебирался в Тверь полностью, но в тверской бизнес влез глубоко и жил теперь на два города. На лето перетаскивал семью (родители, жена Вика, двое детей-дошкольников) в симпатичный домик с садом и огородом на берегу Волги, а зимой — назад в Москву, и сам больше торчал там. Дела-то были повсюду, но в Твери они шли удачнее. Майкл в лучших своих традициях собственной фирмы не имел, но фактически контролировал и торговую империю Наташки Крутовой, и инвестиционно-трастовый бизнес Шварцмана, и парочку скромных, но надежных банков.

Паша Гольдштейн сделал все, почти как планировал. Ему стукнул полтинник, сороковая страна была в кармане («Черт, лучше бы не было её, как жалко Игоря! Хотя, конечно, сам виноват!..») И Паша, вовремя почуяв закат челночного дела, уже в начале девяносто восьмого нашел себе хорошее место заместителя директора на пивзаводе. Кризис подкосил, конечно, и его, но жить было все-таки можно, вот и сидели они теперь тихо-мирно, пили пивко с Пашиного завода, закусывали лучшим карбонатом, какой смог найти на рынке Майкл, и дешевенькой рыбой, скромно принесенной халявщиком Редькиным. Своим традициям на всем экономить Тимофей оставался верен.

— Так значит, опять виртуальный бумеранг? — спросил Редькин одновременно с ужасом и восторгом в голосе.

— Что-то вроде, — солидно кивнул Майкл, прихлебывая из высокого стакана и хитро кося глазом.

— Мудрите вы, ребята, — заметил Паша скромно.

— Да нет, — сказал Майкл. — Мир виртуален в своей основе. Все связано в нем невидимыми нитями, и это главное. Вот вам пример. Мы же теперь хорошо знаем всю эту разгоновскую историю, и мне очень странно, что Тимофей ни разу не задумался, откуда в тайнике, не открывавшемся с декабря девяносто пятого года, ну уж во всяком случае с марта девяносто шестого, когда в квартиру въехала семья Редькиных, откуда в этом тайнике появились страницы разгоновского текста, написанного сильно позже. Я тут по телефону специально спрашивал Мишку, когда именно он лазил на Монблан, настоящий Монблан в Шамони, в Альпах, а он возьми да и брякни мне сдуру: мол, в апреле девяносто седьмого. Потом прикусил язык и понял, к чему я клоню. Тогда я прямо спросил, и он — туда-сюда, туда-сюда, ну и свернул разговор. Вот так, брат! Короче, как и кто подкинул тетрадку с новыми текстами в тайник у вас в квартире, даже КГБ не знает… Тем более, что квартира-то специфическая: дети, внуки, коты, собаки, я же знаю, у вас пусто никогда не бывало. Даже хваленая служба ИКС не может объяснить, как это случилось, а я могу. Мир — огромный компьютер, и переписать в нем файл из одной директории в другую — не проблема, если знаешь путь и владеешь соответствующей программой. Вот кто-то и переписал этот файл — из Берлина в Москву. А подброшенные тетрадки здесь совершенно ни при чем.

— Бред какой-то! — поежился Паша.

— Не бред, — сказал Редькин, вновь истово уверовавший в теорию Майкла.

— Давайте накатим ещё по маленькой, — предложил Гольдштейн, — а то как-то вдруг холодно стало.

— Давайте, — согласился Вербицкий.

Разгонов вернулся в отстроенный дом в Берлине и спокойно продолжал писать свой роман, переводя его теперь на английский. На русском служба ИКС и вместе с нею Шактивенанда очень не рекомендовали издавать его даже за границей, а уж в Москве — тем более. Ну, и что оставалось делать? Доверить перевод кому-то Мишка не хотел, да и поупражняться в языке представлялось ему крайне интересным. Он вновь отошел от дел ещё сильнее, чем прежде. Он совсем перестал понимать смысл этих дел. Ментальный бармалей выскользнул из рук как соленый грибок из-под вилки, выскользнул, упал на пол и закатился в какую-то грязную щель, из которой доставать его было не только лень, но и элементарно неаппетитно. Грейв действительно пропал напрочь. Залег на дно. Словно опять умер, только теперь уже по-настоящему.

Хотя с чего ему было умирать? Никто в него не стрелял серебряными пулями, осиновыми кольями никто не шпынял… Глупость какая-то! Разгонов не мог и уже не хотел понимать всей этой чертовщины. Он, например, так и не понял, почему ему не сообщили сразу в Дубай по телефону о мистически перелетевших из Берлина в Москву текстах. Тополь разводил руками на этот вопрос, Верба посылала очень далеко, а мудрец Анжей философски заявлял: «Так было надо».