Точка сингулярности [= Миссия причастных] - Страница 128

Разгонов сразу из Шарджи вылетел в Майами. С Белкой и Рюшиком расстаться пришлось в аэропорту. Ольга сама решила, что будет мужу обузой в Штатах. О возвращении в Москву речи не шло, предлагалось возвращаться в Германию, но внезапно без объяснения причин им выдали билеты на рейс до Женевы и ехать пришлось в Ланси, в дом к родителям. Родители и рассказали Ольге, что случилось. О сильном взрыве на окраине восточного Берлина судачили уже во всех немецкоязычных газетах. В том числе и в Швейцарии. А телевидение показало развалины дома в Айхвальде, и не узнать родную Ясеневую улицу было просто невозможно.

Ни одна террористическая организация не взяла на себя ответственности за случившееся, полиция склонялась к версии о взрыве газа в системе отопления. Белка в подобные глупости не верила, система на время их отсутствия не отключалась, но она была полностью компьютеризирована, да к тому же раз в два дня дом навещала Бригитта. А взрыв раздался ночью, и, к счастью, ни один человек не пострадал, только в соседних домах стекла повылетели. Однако особняк господ Малиных можно было смело отстраивать заново с нуля. Чем собственно и занялась очень скоро все та же строительная компания, которая его возводила. Распоряжения отдавал лично Разгонов, и Белку любимую он тоже сам успокаивал, часа полтора проговорив с ней по космической связи не с собственного номера, а цинично так, по-совковому — за счет Фонда Би-Би-Эс.

Вообще, Разгонов озверел. Еще там, в Эмиратах, простившись без лишних слов с Пашей Гольдштейном и всей челночной командой, он сразу заявил Вайсбергу, что полетит не домой, тем более, что дома никакого не осталось, и не в холодные от пронизывающей всё и вся секретности номера закрытого отеля на территории Спрингеровского Центра, а полетит он прямо в жаркую Флориду в штаб-квартиру Фонда, потому что научная подоплека случившегося мало интересовала бывшего химика, бросившего свою первую профессию почти десять лет назад. Да и как инженер человеческих душ писатель Разгонов не слишком спешил копаться в психологии всех участников мероприятия, а также в тайных причинах трагедии. Он внезапно ощутил себя вновь (и впервые по-настоящему!) Сергеем Малиным, Ясенем, функционером номер один в негласной иерархии ИКСа, которую, строго говоря, никто ещё не отменял. И полетел в Майами наводить шмон и шухер. И навел по-взрослому. Да так, что пух и перья полетели. Пух летел преимущественно от пушистой Вербы, а перьями можно было условно считать листья всех остальных древовидных а также длинные иголки могучего Кедра. Когда-то давно он уже шутил на эту тему. Но теперь стало не до шуток.

Высший Совет Причастных — семнадцать человек. Они сидели перед ним за овальным столом, сохраняя достоинство в позах, но лица прятали, и возникало странное ощущение, будто все эти вершители судеб выстроились во фрунт на плацу и подобострастно ловят каждое слово главнокомандующего. Только Верба одна и занимала в этой компании особое положение. Она никогда и не перед кем в струнку не вытягивалась, вот и сейчас затаилась лишь для того, что сказать на финише свое веское слово.

— Ядрена мать! Что вообще случилось?! — с такого примерно незатейливого пассажа начал Разгонов это эпохальное совещание.

— Опять эти нас обскакали, — грустно сообщил Тополь.

— Как это может быть? Что за беспомощность такая?! Ты вообще думаешь, Леня, что ты говоришь?!! Сильнейшая международная организация, призванная осуществлять контроль за всем миром, проигрывает какой-то недоразложившейся спецслужбе третьестепенной в геополитическом отношении страны! Или я неправильно трактую нынешнюю роль России?

— Совершенно неправильно, — тихим невинным голоском отозвался Кедр, со слов которого, собственно, Разгонов и вещал теперь о роли России. — Да и ЧГУ — это не гэбуха.

— Брось, Женька, — устало отмахнулся Тополь, — в Москве, значит, все равно гэбуха.

— Разговорчики в строю! — взревел Разгонов-Малин без тени улыбки. — Разве это сейчас важно?! Какого хера, скажите, вы шли на поводу у московских умельцев вместе с этим коммунистическим недобитком Никулиным-Грейвом?! Кто учил меня простому правилу: «Не знаешь — спроси у Ясеня!»? Не ты ли, Горбовский? Так вот, Ясень жив! Он стоит перед вами. Ну, так ответьте: хоть одна сволочь поинтересовалась у меня, как лучше поступить? Вы спросили у Ясеня, как правильно организовать операцию?!

— Спросили, — кивая головой, тихо, но очень внятно ответил Шактивенанда, а затем стал подниматься из-за дальнего конца стола медленно, словно больной старик.

Анжей никогда не надевал на подобные мероприятия костюмов и галстуков, он приходил нарочито в своей оранжевой тоге, в сандалиях на босу ногу и с яркой красной точечкой во лбу, неприятно напомнившей сейчас Разгонову все тот же проклятый зайчик лазерного прицела.

Но переключить свой гнев на Анжея он не сумел. Во-первых, Ковальский был не тем человеком, на которого вообще можно кричать, а во-вторых, Михаил вдруг вспомнил, как однажды ему уже ответили точно так же на его не менее бурное возмущение. То ли Кедр, то ли Верба мягко намекнули тогда, в девяносто пятом, что он совершенно добровольно завербовался в ИКС (ах, как славно звучит слово «завербовался» рядом с именем Верба!), просто сотрудники этой службы не умеют задавать прямых вопросов по-человечески, они ведут диалог иными способами. Вот и сейчас с Ясенем все было полностью согласовано. Спрашивали его, и не раз, да только он молчал, потому что нечего было ответить. А сейчас вдруг выплеснулось все наружу, но это ещё не мысли, а так — сплошные эмоции. Да, в какой-то момент они были важнее мыслей, и для него самого и для всех остальных, но первая волна ярости схлынула, и сейчас настало время выслушивать объяснения.

Разгонов сел после долгой паузы и проговорил:

— Молчу. Рассказывайте.

На день раньше обещанного срока вернулся в Тверь Паша Гольдштейн, и у Леньки Шварцмана лафа кончилась — пришлось уступать ребятам свою запасную хату (уговор дороже денег), а немолодую уже любовницу, привыкшую к комфорту, уламывать на редкие и очень пошлые свидания в конторе, где кроме старого скрипучего диванчика да телевизора с видаком никаких радостей. Однако у Гольдштейна ещё два дня должна была отсутствовать жена и три дня, если не четыре, — сын. В общем, он согласился покантоваться все это время с москвичами тем более, что Вербицкого даже шапочно знал, и общий язык они там нашли довольно быстро. Если б ещё Леня Шварцман мог догадываться, что это был за язык!..