Точка сборки (сборник) - Страница 5
И ушел к себе. Просто взял и ушел, и Катя из-за этого злилась на него и на маму.
И Веселовского не увидела: он ни свет ни заря укатил готовить лагерь для подопечных. Везет им, его подопечным.
Женщин перевезли на лодке к устью долины. Перевозил Мишка – сильно, хотя и неряшливо, греб, крутился на сиденье, вертел головой, улыбался. Смотрел на весь мир радостно, точно увидел его после долгой разлуки несказанно похорошевшим, точно жизнь спрятала за спину большой сладкий сюрприз и сейчас вручит. Мальчик в лодке.
– Я бы с вами сходил. Там зверья, наверное, море. Вообще хорошо вам.
Катя была благодарна ему за эти слова. Вернее, за то, что он бы сходил с ними, если бы его взяли.
Маарка с Геной провели коней под скалой по воде. Потом Мишка держал Шамана и Гнедка за повод, пока на седла торочили скатки и закидывали седельные сумки. Держать не было никакой необходимости, просто Мишка так провожал людей в поход. Мальчик с конем.
Катя обернулась и махнула ему, когда входили в лес, Мишка откликнулся и радостно замахал обеими руками. Была видна его улыбка.
И потянулись бесконечные пихты и березы справа и слева. Камни, шум реки, которая то подходила ближе, то, вильнув, скрывалась за деревьями, корни поперек тропы. Папоротник, полянки, галечные отмели на поворотах реки. Густой, иногда даже слишком приторный лесной запах.
Впереди чуть косолапо, вперевалку, двигался Маарка, вел в поводу навьюченную лошадь, за ней шла Катя, глядя, как лошадь переставляет задние, вывернутые суставами назад, как у кузнечика, ноги. Копыта были темные, отороченные поверху черной шерстью, а снизу, с подошвы, – неожиданно светлые.
Было грустно. Иногда копыта гулко стукали о корни. Мама с Альбиной Генриховной брели сзади, замыкал Гена.
Сначала дорога как могла развлекала. Катя следила за рекой, которая, как индеец, кралась сбоку, иногда выныривая из кустов. Смотрела вверх, на уходящие в небо склоны. Волновалась, не зацепится ли лошадь, перескакивая через лежащие поперек тропы валежины. А потом просто уткнулась взглядом перед собой, и копыта Гнедка отсчитывали ритм дороги. Правое-левое, правое-левое. Туп-туп, чмок-чмок по грязи, туп-туп.
– Вон, гляди. Знаешь, кто пихту пометил? – спросил Маарка. Остановился, ткнул толстым пальцем в толстое дерево. На ровной коре виднелись зарубцевавшиеся царапины.
– Медведь, – послушно ответила Катя. Но сильно разглядывать не стала.
Потом увидели лежащую рядом с тропой огромную бочку – упавшую ступень от космической ракеты, как сказал Гена, потом остановились попить чая у избушки. Избушка была почти такого же размера, как бочка.
Мужчины сняли с коней груз, ослабили подпруги.
– Катюш, ты как? – спросила мама.
– Нормально.
– А я устала.
Мама тяжело опустилась под дерево. Чай женщины пили из своего термоса. Мужики быстро вскипятили для себя котелочек на костре.
– Ну что, вперед, товарищи паломницы? – спросил Гена.
– А может, здесь переночуем?
– Тут травы коням нету.
Мама встала и схватилась за ногу. Походила, прихрамывая, разминая ее.
Второй день мало чем отличался от первого. Маарка, лошадь, деревья.
Кате не нравилось имя Агафья.
Если поворачивать его, прилаживать к разным лицам, воображать себе всевозможных бабушек, живущих в лесной глухомани, то оно никак не становится лучше. И бабушки все выходят пугающими.
«А-га-фья. Агафья. Агамемнон», – говорила про себя Катя, перешагивая через скользкий ствол, с которого слезла кора.
На блестящей древесине виднелись выточенные жучками узоры, похожие на иероглифы, на старческие морщины.
«Агаряне, агарод, Агапит», – перебирала она слова, не отрывая взгляда от копыт Гнедка.
Начался бесконечный подъем – сначала по тропе, потом по тропке, а дальше и вовсе без дороги. В конце подъема Катю ничего особенного не ожидало, кроме еще одной ночевки в палатке между мамой и Альбиной Генриховной. Поэтому подъем казался долгим и скучным.
Гнедко старательно ставил копыта одно за другим, и она тоже старательно ставила ноги, поднимаясь выше и выше. На крутых местах конь взбирался скачками, Маарка, ведя его в поводу, ускорял шаг – чтобы не отдавили ноги копытами, ему приходилось почти бежать. Добравшись до более или менее ровного места, они останавливались и передыхали, поджидая остальных. Катя догоняла их и вставала рядом.
Пахло лошадиным потом, травами, смолой, седельной кожей. Она гладила большую голову коня, смотрела в покорные, выпуклые глаза, в уголках которых ползали мелкие мушки. Конь моргал и шлепал себя хвостом по бедрам. Она будет жить с Агафьей, и в глазах у нее будут ползать мушки, а в рот ей, как коню, положат железную конфетку.
«Агуша…» – хотелось подобрать что-то человеческое.
Катя с Мааркой всегда были впереди: мама шла очень медленно, часто останавливалась, опиралась о колено и минутку отдыхала. Иногда Маарка даже скидывал тяжелые седельные сумки на землю, садился рядом ждать, и они вместе смотрели, как снизу двигаются к ним фигурки людей и Генин конь.
– Кабарожку видела, Катюха?
– Нет.
– Там, маленько пониже, за кедрой стояла. – Маарка давил в пальцах окурок, потом заплевывал его и запечатывал каблуком в землю. – Вот погоди, выйдем в гольцы – может, медведя посмотришь.
За спиной у него висело вниз стволом маленькое, почти игрушечное ружье, которое он достал в первый день из скатки и собрал.
Так они сидели и ждали отставших, смотрели, как старый Гнедко, позванивая удилами, срывает и жует траву. Чем выше взбирались, тем больше открывалось пространство – сначала в просветах между деревьями были видны склоны другого борта долины, а потом все дальше и дальше можно было видеть. Наконец вошли в предгольцовье, стало попросторней и не так душно. За неровными, беспорядочными складками земли вставали другие складки, они перетекали друг в друга, путались, громоздились. Пространство тоже было древним, морщинистым.
Катя размышляла о Новом годе, вспоминала уютный блеск елочных игрушек. В детстве она часто лизала красные и золотые шарики из немецкого набора. Один даже раскусила, и мама промывала ей рот водой. Еще ей нравилось, что в квартире пахнет лесом, – она думала, что так пахнет лесом. Но на самом деле пахло не лесом, там, в квартире. Там пахло Новым годом. Лесом пахнет совсем по-другому.
Лес пахнет сигаретами без фильтра, которые курит Маарка, резиновыми сапогами, потом от самой себя, Гнедком – его мокрой шерстью и пряным пометом, который иногда валится Кате под ноги, сухой и сырой травой, нагретыми камнями, ветром, приходящим с далеких вершин, которые страшно надоели и смотреть на них уже не хочется. Ну и деревьями, конечно. Берестой на березах, сухо пачкающей пальцы, как тальк; смолой на пихтовых стволах, липнущей к одежде и рукам; дымом от одежды, ручьевой водой и землей, напичканной желтыми кедровыми иголками.
На пятый или шестой день она узнала, как пахнет Агафья. Этот запах легко вспомнить, но трудно пересказать – так же трудно, как пересказать сумасшедшие, сладкие таежные сны. От этих снов грустно становится или сладко, а после того как откроешь глаза и увидишь пятна солнца на пологе палатки, не можешь толком сказать – почему было так грустно или сладко.
Вот приснился какой-то папа, родной и незнакомый, сидел в кухне, пил чай. Только и всего, а впечатлений на целых два дня. Тягостных, сладких впечатлений. И этого папу жалко, и себя, и всего, что не случилось и не случится никогда.
Так же и с запахом зверя. Трудно сказать, что в нем пугает, что заставляет остановиться. Он похож на страх, будто за тобой не придут забрать домой из садика, – острый и внезапный. Просто мамы все нет и нет, а в окнах уже темно, и ты замираешь от смертной тоски, потому что твой детский уютный мир закончился.
А сам запах – ну это как будто ты отравилась чем-нибудь нехорошим, а потом тебя мутит от одного своего дыхания, изнутри тянет острым, перепревшим, жгучим.