Тобол. Том 2. Мало избранных - Страница 37

Загруженные поклажей и увязанные сани загромождали весь двор Военного присутствия. Без Бухгольца прежний строгий порядок утратился; сани стояли как попало. Всюду ходили солдаты и работники – таскали туда-сюда тюки, толкались, что-то теряли и с руганью разыскивали. Ступин и Матвей Петрович протискивались меж саней; Ступин отворачивал рогожи.

– Вот ядра трёхфунтовые половинчатые, – сверяясь с бумагой, пояснял полуполковник, тыча пальцем в короба с нумерами. – Вот двухфунтовые. Вот пистолеты в ящиках – триста пар. Вот мушкетные стволы в связках.

– Сколько?

– Считай, двадцать связок по дюжине.

– А полозья-то выдержат?

– Выдержат, я велел обозникам дополнительные копылья вбить… Вот мешки с чугунной дробью пятилотовой, по пуду каждый. Вот железная дробь, рубленная жеребьями. Далее смотри. Сто лядунок. Колёса храповые. Ящики с кремнями. Здесь верёвок просмолённых двадцать буртов. Двести конских попон. Скобы. Там – дощаничные припасы. В бочонках – смола. В кулях – пороховые картузы, есть по три мерки, есть по четыре.

– А где аптека? – как бы невзначай спросил Матвей Петрович.

– Вон баба принимает, – Ступин указал под навес летнего стойла.

Аптекой занималась Бригитта. Она бережно раскладывала в два сундука на санях какие-то мешочки и горшочки, доставленные в берестяных ларях.

– Здорова будь, кошка-бабочка, – заходя под навес, сказал Бригитте Матвей Петрович и незаметно подмигнул. – Прокофий, какого пса ты её на аптеку взял? Она же по-русски еле кумекает.

– Я говорить по-русски, – с достоинством возразила Бригитта.

– Она у шведов аптеку покупала, у вольдермана, – пояснил Ступин. – С ним по-ихнему говорить надо было.

Матвей Петрович сам попросил фон Вреха отрядить Бригитту вместе с обозом, но полуполковнику об этом знать было ни к чему.

– Ну, растолкуй тогда, что тут у тебя, – предложил Бригитте Гагарин.

– Это есть честнок от скорбут, – послушно начала показывать Бригитта. – Это чиповник. Варительный капуст в квасе от раненый гниль. Тереть хрен. Тщавель. Зверобой. Тщистотел. Сок полиыни.

– Ладно-ладно, – оборвал Матвей Петрович. – А муж при тебе?

– Мой солдат, – кивнул Ступин.

– До хмельного его не допускай. Он запойный.

– Запьёт – повешу.

– Ежели через неделю выйдете, когда думаешь у Ямыша быть?

– Через три месяца.

– А чего так долго? – удивился Матвей Петрович.

– Чем больше обоз, тем дольше провоз. Прикажи купцам от моего войска отцепиться, и быстрее поспею. Их шесть сотен человек – небось, сами себе защита. И без солдат не пропадут.

Вторую половину обоза составляли купцы с товарами. Они сами прилипли к Матвею Петровичу: возьми да возьми. Причина была в том, что с воинским обозом князь Гагарин отправлял казну – жалованье солдатам и офицерам. Ушлые купцы хотели там же, у крепости, устроить торг. Солдаты расхватают любые товары. Ради этой выгоды купцам не лень было тащиться за полторы тысячи вёрст. Матвей Петрович махнул на купцов рукой.

– Ладно, не ворчи, – сказал он Ступину. – С купцов тоже польза есть.

В Тобольске в торговом обороте вечно не хватало медной монеты, и купцы вернут солдатские деньги обратно в город.

Матвей Петрович издалека увидел, что на дворе Военного присутствия появился Ходжа Касым в толстом стёганом халате и в меховой шапке. Он пробрался между саней и работников и поклонился Матвею Петровичу.

– Дозволит ли мой господин поехать в его обозе и мне? – спросил он.

– А куда ты навострился, Касымка? – добродушно поинтересовался Гагарин. – Хочешь в воинской крепости лавку с коврами открыть?

– Нет, мой господин, – Касым ещё раз поклонился. – Я еду без товара. Хочу попасть в Кашгар к брату Юсуфу по торговым делам. С твоим обозом я хотя бы половину пути буду в безопасности. Я заплачу за твою милость.

– Ну, езжай, коли каждому солдату по кисету табака дашь, – хмыкнул Матвей Петрович.

– Семьсот кисетов? – против воли изумился Касым. – Это очень дорого!

– Тогда дуй в Кашгару в одиночку и кури свой табак сам.

– Один я погибну, ведь у нас война со степняками!

– Не бреши, нету никакой войны! – мгновенно разозлился Гагарин.

Касым спохватился, что сказал лишнее.

– Не гневайся, мой господин! – он согнулся ещё ниже. – Я уже согласен дать твоим солдатам табак! Я глупец!

Матвей Петрович недоверчиво оглядел Касыма с головы до ног.

– Ох, боюсь, это я глупец, – признался он. – Пускаю козла в огород.

Касым попятился, чтобы Гагарин не взял обратно своё разрешение.

Он еле удерживал себя в смирении перед губернатором. Каждое слово и каждое движение Гагарина казалось Касыму воплощением зла и разжигало ненависть. Касым шагал в Бухарскую слободу так широко, так стремительно, что верный Сайфутдин еле поспевал за ним. Что ж, пускай губернатор пока наслаждается своим непрочным счастьем, пускай торжествует. Его радость протечёт сквозь пальцы. Ходжа Касым умеет сдержать нафс – свои тёмные страсти, коими человек единоприроден с джиннами; значит, он всё равно одержит победу над тем, кто утратил зоркость духа, любуясь собой в зеркале удачи. Не зря Пророк предостерегает тех, кто возвысился: «Не криви лица своего пред людьми и не ходи по земле горделиво…»

Касым успокаивал себя намазом и дополнительной молитвой. Низкие поклоны-суджуды и божественные слова аятов гасили пламя его гнева, и он поднимался с молитвенного коврика с благодарностью в сердце, ибо предел его испытаний был очевиден и не слишком далёк. Китайская пайцза, без сомнения, окажется у зайсанга Онхудая, ведь Онхудай – хозяин Доржинкита: это он придёт к крепости Бухгольца, получит пайцзу из рук перебежчика и потом нападёт на русских. Касым поедет с обозом – конечно, не в Кашгар к Юсуфу, а на Ямыш-озеро к Онхудаю; он отыщет зайсанга и выкупит у него пайцзу, как мудро посоветовала Назифа. А пайцза – это жизнь Гагарина. И тогда Гагарин ответит за все свои бесчинства.

В безвыходной ярости и в напряжении ожиданий единственной отрадой для Ходжи Касыма была Хамуна. Каждый вечер Сулу-бике мыла её горячей водой и умащала аргановым маслом, а Назифа расчёсывала её чёрные волосы и заплетала два десятка косичек с бисерными нитями жамалак. Назифа уже давно перестала при этом дёргать Хамуну за пряди и причинять боль – всё равно эта бесчувственная дикарка не вскрикивала и не плакала. Назифа приводила Хамуну к ложу с балдахином, провожала мужа за полог и сидела на скамеечке, глядя в огонь светильника и размышляя о своей судьбе.

Когда-то и она скидывала одежды и уединялась с мужем, а сейчас её место – скамеечка перед ложем, хотя тело у неё ещё упругое и свежее, и оно не меньше, чем в юности, томится по ласкам любимого мужчины. Годы не победили её – они победили мужа. На пороге осени мужчина хочет ощутить весну, как будто чужое цветение способно остановить собственное увядание. Нельзя корить мужа за желание жить. Хотя это очень горько. Можно покорно испить эту горечь, если любишь мужа так, как она, Назифа, любит Касыма, можно принести себя в жертву… но не Хамуне! Назифа слышала всё, что происходило за пологом. Слышала тяжёлое дыхание Касыма и хриплый рык его наслаждения – но не слышала Хамуну. Юная любовница должна стонать, метаться, выкрикивать имя возлюбленного, и перед такой страстью мудрая и верная жена должна отступить, скрыв лицо в тени. Но Хамуна молчала. Молчала как земля, как могильная плита. И Назифа ненавидела эту дикарку за то, что Касым растрачивает остатки своего пламени на ту, что не способна понять и почтить последнюю яростную песню мужчины.

А Касым видел то, чего не видела Назифа. Он знал женщин, которые не хотели отдавать себя: они бились и сопротивлялись, а потом, сломленные, смирялись, или же терпели, сжав зубы, и ждали, когда мужчина насытится. В конце концов они покорялись своей участи, и женская природа необоримо отзывалась наслаждением. Но с Хамуной всё происходило иначе. В тот миг, когда женщина теряет волю, растворяясь в своём естестве, Хамуна просто исчезала, уплывала, ускользала. Её душа переносилась неведомо куда, и тело словно засыпало, ибо огненный джинн страсти входит в душу, а не в тело.