Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Страница 50

— Тогда спать. — Он тянет меня с шезлонга, и все так же, за руку, ведет в сторону нашего иглу. Я не сопротивляюсь, позволяя ему и эту вольность...

Теперь это уже не стресс, думается мне... Теперь здесь что-то другое. Быть может, вино виновато! И с облегчением выдыхаю: конечно, все дело в вине... Иначе и быть не может.

Подобное слабоволие должно иметь под собой хоть какое-то основание... Иначе даже страшно становится за самое себя.

Внутри нашей снежной спаленки на градус теплее, никак не больше, и мы с Килианом начинаем упаковываться в спальные мешки.

— Ты, действительно, мечтала провести время вот так, в толще мерзлого снега? — интересуется он без особого энтузиазма. И признается: — Я предпочитаю лето. — Потом улыбка полностью сходит с его лица, и парень говорит: — Поехали со мной этим летом. Я покажу тебе свою мечту...

Я даже не собираюсь отвечать на такое: с чего он вообще решил, что может предлагать мне нечто подобное? Полный абсурд. Молча застегиваю молнию под самый подбородок и прикрываю глаза.

Килиан сидит, не шевелясь, какое-то время — мне так и хочется открыть глаза, и посмотреть, что он делает: должно быть, глядит на меня — и только много позже выключает свет, застегивает молнию, и мы затихаем в темноте.

Мы лежим долго, очень долго, а сна, как не было, так и нет. Килиан дышит размеренно и ровно, должно быть, уже уснул...И только я отлежала себе все бока. В конце концов, не выдерживаю и тяну за бегунок молнии, стараясь сильно не шуметь, высвобождаю руки и начинаю копаться в рюкзаке.

Вот и фонарик. Кладу его на пол, отведя свет в сторону от спящего парня...

Извлекаю побитую коробку с подарком Каролины. Оберточная бумага прорвалась в нескольких местах, и я безжалостно избавляюсь от нее полностью... Приподнимаю крышку — под ней белые конверты. Маркированные, подписанные от руки. Ни один не вскрыт.

Четыре письма, отправленные на наш адрес в Штутгарте, адресованы... Еве Мессинг. И только на самом нижнем, подписанным моей собственной рукой, значится имя Каролины.

Письма Килиана, понимаю в тот же момент.

Письма Килиана, адресованные мне...

О нет, мне нельзя их читать, точно нельзя, однако я надрываю самый первый, подписанный моею рукоюо конверт и извлекаю лист бумаги.

«Дорогая Ева...»

С опаской оглядываюсь на своего спутника: спит, определенно спит. Только у меня такое чувство, словно я слышу его голос, и разговор, которого я так долго избегала, должен вот-вот состояться. Пусть даже через эти послания...

Уверена ли я, что хочу этого... Не хочу. Вот только сила воли снова меня подводит...

Вино и стресс — гремучее сочетание, понимаю с отчаянием!

«Дорогая Ева, никогда не думал, что стану писать тебе, да и кому-либо другому в целом, такое вот послание... По сути, любовное. Звучит странно, я знаю... Но обстоятельства порой складываются самым неожиданным образом. После нашего прошлого расставания, когда ты ясно дала понять, что любишь Патрика и собираешься провести с ним всю жизнь, я как-то смирился — пусть и было непросто — и начал жить дальше. Насильно, как известно, мил не будешь, а ты, пусть и зацепила меня чем-то, тогда меня не любила… А потом появилась Каролина: подошла ко мне на парковке супермаркета — я как раз дожился маму — и сходу спросила, тот ли я Килиан Нортхофф, что был некогда влюблен в ее сестру. Я подивился самому ее наличию, а потом признался, что да, было такое дело. Вот тогда Каролина и рассказала о тебе: мол, старая карга донимает тебя, как только может, а Патрик и пальцем не готов ради этого пошевелить... И что глаза твои потухли, лишились красок и света, что она не узнает прежней Евы, веселой и жизнерадостной.

Во мне словно всколыхнулось что-то... В тот момент я понял, что прежнее чувство все еще живо, и что сам я готов ради тебя на все, что угодно. Даже на нелепый обман со вспыхнувшей любовью к Каролине и этим подлогом с письмами, позволивший мне чаще видеться с тобой.

Сейчас ты сидишь напротив и пристально наблюдаешь, как я вывожу на бумаге строчки этого признания... Ты думаешь, что я пишу Каролине, и хочется верить, хоть немного, да ревнуешь меня к ней. Твои нахмуренные брови дарят мне надежду... Призрачную, но все же. Это лучше, чем ничего.

Не знаю, прочитаешь ли ты когда-либо все здесь написанное, однако признаться тебе в своих чувствах хотя бы так — уже огромное облегчение. Меня как будто бы распирает изнутри... Не знаю, удастся ли сдерживаться дольше. Порой кажется, что это сильнее меня...» И подпись: «с любовью, твой Килиан».

Письмо выпадает из моих рук... А тихий голос произносит:

— Наконец-то ты знаешь правду... Я люблю тебя, Ева.

Слышится звук расстегиваемой молнии — теплая ладонь ложится на мое плечо.

— Я просто хотел, чтобы ты знала об этом.

Жар, ничуть не охлажденный морозной атмосферой ледовых стен, затопляет меня до кончиков пальцев на ногах — оборачиваюсь, почти упираясь носом в слегка небритую щеку.

Сама не понимаю, что творю, только я подаюсь еще чуточку вперед, смещаюсь вправо... замираю, соприкоснувшись с уже знакомыми губами губами.

Вдыхаю — выдыхаю — не могу остановиться...

Жаркое летнее солнце вспыхивает под кожей, когда мы начинает целоваться с ненасытной жадностью.

Что-то изменилось...

Ощущаю это сразу по возвращении, едва переступив порог Патрикова дома. Мало того, что клеймо изменницы, кажется, выжженным прямо у меня на лбу, так еще и сердце ведет себя не самым привычным образом. Например, не вскипает при виде расположившейся на диване Ренаты с тарелкой попкорна в руках, не екает от встречи с сумрачным Лукасом, встретившим меня в своей обычной манере: «лучше не подходи», оно просто... не радуется возвращению.

Как такое вообще может быть?

— Наконец-то ты дома, — Патрик обнимает и целует меня в щеку. Начинает рассказывать об их маленьком внутрисемейном Рождестве, а мне... все равно. Я как будто бы в вакуумном пузыре: слышу лишь отзвуки слов, но не сами слова... Все чувства атрофировались, я словно под анестезией.

Это состояние не проходит ни на следующий день, ни даже через неделю, когда мы, сидя за праздничным новогодним столом, обсуждаем скорый отъезд нашей некогда неожиданной гостьи, Ренаты. Она выглядит намного лучше обычного, врач пророчит ей полное исцеление, и задерживаться в Виндсбахе дольше, казалось бы, больше нет никаких причин.

— Полагаю, мы съедем дня через два, — говорит она с легкой грустинкой во взгляде. — Вернемся домой. Мы и так загостились... Спасибо, что не прогнали с порога поганой метлой!

Что-то изменилось и в ней самой тоже...

Она стала тише, умиротвореннее... но и грустнее одновременно.

— Куда вы так торопитесь? — отзываюсь на ее слова. — Вы с Лукасом нисколько нас не обременяете. — И в сторону Патрика: — Правда же? Пусть живут, сколько хотят.

Он тоже изменился...

Тонкая сеточка морщин у внешних уголков глаз кажется росчерком солнечных лучей, подсвечивающих глаза. Он улыбается:

— Я и сам говорю ей о том же, но Рената вбила себе в голову, что должна непременно уехать, якобы она нам мешает. Я пытался убедить ее в обратном, но она и слушать не желает... К тому же, — он глядит в сторону Лукаса, — нам еще многое предстоит наверстать, не так ли... сын?

Замерший в неподвижности Лукас, с грохотом швыряет ложку на стол. Еще чуть-чуть и искры из глаз полетят, настолько он зол...

— Ты обещала, что мы вернемся домой! — игнорирует он слова Патрика, обрушив всю силу негодования на свою мать. — Обещала, что сразу после операции... если все будет хорошо, мы уедем из этого долбаного Виндсбаха и вернемся домой. И что, теперь ты готова остаться здесь хоть навсегда?! Ты обманула меня. Ты всех обманула, лживая... — он давится невысказанным ругательством, выскакивает из-за стола и через секунду хлопает входной дверью.