Тихий омут - Страница 11

– В чем беда? – не понял Петров. – Что за беда? Брат и сестра – это хорошо. Родня – это вообще хорошо… Все, придется дальше пешком, я ближе не подъеду. Выходи. И – ни на шаг от меня.

Вера вышла и стала ждать, когда из машины выберется Петров. Пока он выбирался, вокруг начались беспорядки: несколько мужиков, дравшихся в соседней подворотне, прекратили драться и даже замолчали, несколько прохожих затормозили с разбегу, будто на стену наткнувшись, кто-то ахнул, кто-то свистнул, кто-то за сердце схватился. Маленькая старушка с большими сумками переложила обе сумки в левую руку и, недоверчиво глядя на Веру, торопливо перекрестилась. Две девчонки лет по семнадцать одинаково ойкнули, схватились за руки и вытаращили глаза. Мент, скучающий возле своей сине-белой машины, заметно побледнел и стал машинально хвататься за кобуру. Застрелиться, что ли, собирается? Ну и правильно. Интересно, где он был в пять утра?..

Из машины с трудом, как цыпленок из яйца, выбрался наконец Петров, и жизнь Вселенной начала возвращаться в привычное русло. Мужики из подворотни пригладили волосы, поправили футболки и, не глядя друг на друга, молча растараканились в разные стороны. Прохожие оживели, зашевелились и сделали понимающие лица. Маленькая старушка удовлетворенно сказала: «Ну вот, это совсем другое дело», – и побежала своей дорогой, время от времени цепляя сумками асфальт. Девочки разомкнули руки, слегка шарахнулись друг от друга и закрыли глаза. Мент у своей машины перестал царапать кобуру, покраснел, как кетчуп, и сказал в рацию: «Да не, ничего… Обошлось». Вера удивилась – что обошлось? Рация тоже удивилась, потребовала объяснений. Мент ничего объяснить не мог.

А и никто бы ничего объяснить не мог. Может, мутная наука психология могла бы что-нибудь объяснить, но ее никто не спрашивал.

А ведь следовало бы спросить, подумала Вера, шагая рядом с Петровым, чувствуя покой, исходящий от его тяжелой руки, лежащей у нее на плечах, и с любопытством поглядывая по сторонам. Следовало бы спросить мутную науку психологию, в чем тут дело. Явление-то и в самом деле уникальное…

Петров был не менее красив, чем Вера. Она считала, что даже более. Но это совершенно не мешало ему жить. Бабы цепенели при виде него, но на шею не кидались. Не звонили ему домой и не дышали в трубку. Не строили глазки, не поправляли прически и не выставляли напоказ ножки. Студентки смотрели на него как загипнотизированные, но толпой за ним не бегали, в глаза не заглядывали, не хихикали, не краснели, не заикались на экзамене и вообще учили его русскую литературу старательно. Знали, что за красивые глаза Петров глупости не прощает. Он вообще не считал красоту достоинством. Впрочем, и недостатком тоже не считал. Ничем не считал. И никому не приходило в голову сказать, что раз такой красивый, то обязательно дурак.

А Вере ее красота всю жизнь изгадила. Ну, не всю, конечно, а ту, которая уже была. Впереди оставалось еще довольно много жизни, но Вера подозревала, что и дальше будет все то же самое: свист, улюлюканье, хватание за сердце, бег по пересеченной местности, невосполнимые потери материальных ценностей… Эх, кроссовки жалко. Заколка – это ладно, про настоящую хохлому она Петрову наврала, да и все равно стричься уже пора, а вот кроссовки жалко… И всякие Кошельковы будут протягивать к ней свои поганые ручонки. И на переменах говорить о ней в кругу таких же Кошельковых: «Да ладно, чего трясетесь… Сдадим элементарно. Бабам сдавать – как два пальца об асфальт. Тем более красивым. Они же дуры все». Ручонки тянул, жемчужное месторождение!..

Вот это было самое гадкое – ручонки. Ручищи. Лапы. Грабли. Щупальца их поганые. Все норовили дотянуться до нее своими погаными щупальцами. Иногда и дотягивались, если она не успевала серьезно посмотреть идиоту в глаза. В его свинячьи зенки. В его пластмассовые пуговицы. В пластмассовых пуговицах всегда светилась одна, но пламенная страсть: «Мое!» И поганые щупальца протягивались к ней жадно и уверенно, как будто имели на это право. Ее мнение на этот счет никого не интересовало. Как будто она какая-нибудь бесхозная вещь, кто первый схватил – тот и хозяин. От ее серьезного взгляда идиоты хоть ненадолго замирали, в пластмассовых пуговицах разливалось мутное недоумение: «Чего это такое? Не вещь? Как же так? А я почти дотянулся…»

Собственная красота Веру не защищала.

Ее защищала красота Петрова. Когда он вот так шел рядом, положив свою тяжелую спокойную руку на ее плечи, Вера могла себе позволить с любопытством поглядывать по сторонам. Никто не свистел и не хватался за сердце. Не говоря уж о щупальцах. Смотрели, конечно, не меньше, но в пластмассовых пуговицах читалось тоскливое понимание: «Не, не мое… Куда уж нам…»

Петров наивно считал, что идиотов отпугивают его метр восемьдесят семь и вызывающие мускулы. Мускулами он гордился. Смешной. На их пути попадались и двухметровые амбалы с мускулами как астраханские арбузы. И уважительно уступали дорогу. И задумчиво смотрели вслед. Вера знала: не только на нее смотрели – и на Петрова тоже. На Петрова даже больше. Красота Петрова была действительно страшной силой. Тайка считала, что ее Петров «так, ничего себе, главное – здоровый и не пьет». Петров не знал, красивая его девяностокилограммовая Тайка или некрасивая. Он об этом не задумывался. Он ее просто любил. И двух своих круглых – копии Тайки – пацанов любил. Вот их он считал красивыми. Вообще-то они и были красивыми. И здоровыми. Еще бы, при такой-то наследственности… Может быть, и у Веры дети получились бы не хуже.

Она прислушалась к ощущениям от руки Петрова на своих плечах. Теплая рука, даже горячая. Ну да, жарко сегодня, вон какое солнце. Но никакого тепла от горячей руки Петрова в ее плечах не возникало. То есть тепло было, но не от руки, а само по себе, от погоды. И никакого ощущения ожога, хоть и горячая рука. Вера пошевелила плечами, Петров передвинул руку и понимающе сказал:

– Потерпи, сейчас поедем.

Тетка с укропом засмотрелась на них, с завистью сказала:

– Вот ведь дети какие бывают… И красивые, и дружные.

– Где? – удивилась Вера и даже оглянулась.

– Да я о вас, – с задумчивой полуулыбкой объяснила тетка. – Хорошо, когда брат с сестрой дружные. Мои лаются и лаются, все чего-то не поделят… А вы вон какие, смотреть радостно. Вот матери счастье-то…

– Точно, – подтвердил Петров. – Счастье. Особенно от нее. Сестренка у меня – просто ангел. И умница, и рукодельница, а главное – скромница. Золотой характер. Мухи не обидит. Не покалечит и не утопит. Такая тихая, такая тихая…

Вера незаметно ущипнула его за бок, Петров наклонился, поцеловал ее в висок и, уводя от прилавка, пробурчал над ухом:

– Такая тихая, такая тихая… Прямо как тихий омут.

…Петров лез в машину, и это выглядело так же нелепо, как если бы цыпленок лез в скорлупу, из которой недавно вылупился. Скорлупа качалась и потрескивала.

– Вот в джипе тебе удобно было бы, – ни с того ни с сего сказала Вера. – Надо бы тебе джип купить.

– Купи, – согласился Петров. – Джип, самосвал и самолет. И ракету «земля-земля».

– Отпускные получу – куплю, – пообещала Вера. – Если что-нибудь от ремонта останется. Дом бабушкин совсем плохой. Мастеров я уже нашла. Чужие. Придется там весь отпуск проторчать.

– Много они наремонтируют, если ты рядом торчать будешь…

– Да бабы мастера-то. Ничего, наремонтируют…

– Ну, смотри… Звони, если что.

Они лениво обменивались какими-то необязательными репликами, а Вера все время думала о своем. Наверное, и Петров о своем думал. Скорее всего о Тайке и детях. И о том, что он сегодня принесет им в желтом пакете с черной надписью BAZAR и с красной – RYNOK. А Вера думала о том, что ей сегодня никто ничего не принесет. И завтра тоже. И вообще, похоже, никогда. А думают о ней только всякие идиоты. А что могут думать всякие идиоты? Всякий идиотизм, что же еще.

Например, Мириам думала, что Вера попала на кафедру по протекции какого-нибудь крутого козла, с которым спит. Да сто процентов! И на других мужиков не смотрит именно потому, что козел сильно крутой, за левые взгляды и пришить может. Или просто позвонит кому надо – и выкинут Веру с работы за несоответствие. И куда она пойдет? Ведь дура набитая…