Тихая застава - Страница 4

– Ни одного?

– Ни одного. Хотя в семьях здешних детей столько, что сосчитать невозможно. В любой дувал загляни – ребятишек, как в районном детском саду.

– А сама Юлия откуда?

– Юлия жила в Душанбе. Училась в университете. На третьем, кажется, курсе началась война. Когда стали убивать русских – убили ее родителей. На автобусной остановке. Подвалила толпа пьяных тюбетеек и накинулась на отца – военный, дескать! Мать стала заступаться. Убили и мать, и отца…

– С-суки! – не сдержавшись, выругался капитан, оглянулся на Юлию – та была уже далеко, входила в воротца крайнего дувала, походка у нее была легкой, птичьей, будто у балерины, – казалось, Юлия шла, не касаясь земли. Ни внешность, ни фигуру ей не могла испортить даже самая безобразная одежда.

– Вах! – восхищенно, на грузинский манер, воскликнул Трассер. – Какова порода, товарищ капитан?

– Действительно, порода, – согласился с Трассером Панков, хотя в слове «порода» было скрыто что-то смутное, чужое… Собачье, что ли. Это у Чары может быть порода, а не у Юлии. – А как она сюда попала?

– Бабка Страшила – дальняя ее родственница по отцовской линии. Страшила к ним в Душанбе за покупками ездила, часто останавливалась, а когда началась заваруха, забрала Юлию сюда, чтобы та отсиделась в кишлаке. Потом не отпустила в Душанбе, посчитала, что опасно.

– И правильно сделала, – сказал капитан. – Может, у Юлии родственники в России есть.

– Говорят, что нет. Раньше были, а сейчас нет.

– И что, из близких осталась только эта Баба-яга?

– Баба-яга, кстати, Юлию сделала мусульманкой. Иначе, сказала, на Востоке не выжить. И Юлия, говорят, приняла мусульманство. А может, враки все это.

– В Душанбе она не пробовала снова вернуться?

– Пробовала, только от квартиры-то у них один пепел остался. Все сожгли «вовчики» либо «юрчики» – те и другие научились обращаться со спичками, товарищ капитан. В этом вы еще убедитесь.

– Уже убедился, Кирьянов, я ведь здесь, на Памире, в отряде три года.

– Квартира у Юлии находилась в зеленом районе, не в центре, а на окраине Душанбе. Там – полный беспредел, людей жгли вместе с мебелью и книгами. Так поступили и с ее квартирой – вначале разграбили, а потом сожгли.

– Это памирцы, их почерк. Позавидовали городскому богатству, – убежденно проговорил Панков. – Памирцы оказались на редкость завистливыми людьми. Девиз у них был один – грабануть и умчаться к себе, спрятаться в норе. В иных дувалах на Памире стоит по пятнадцать ворованных машин. Да каких! «Скорая помощь», поливалки, машины для вывоза дерьма, бензовозы с мазутом, которые никогда уже не отмоешь, – они ничем не брезговали, все тянули. Вы, Кирьянов, в Душанбе бывали?

– Мимо проследовал. Без заезда, товарищ капитан.

– Странно, а мне показалось, что бывали, – больно уж убедительно говорите.

– Это я за Юлию переживаю.

– Русские сейчас действительно только в центре Душанбе живут, с окраин съехали – на окраинах по-прежнему убивают. А в центре наш танковый полк стоит, там же – штаб двести первой дивизии, русские к ним и жмутся. Больше надеяться им не на кого, защиты у них нет.

– Ох, и времена наступили, товарищ капитан!

– Поганые!

Дальше они шли молча. Так молча и свернули в дувал бабая Закира.

Чернобородый, светлоглазый памирец еще находился в кишлаке – бабай Закир видел его сегодня утром.

– Где он может быть сейчас? – спросил Панков.

– Кто знает, – задумчиво протянул бабай Закир, – сидит где-нибудь в дувале, насвой жует, думает.

Насвой Панков однажды пробовал – отвратительная штука: табак пополам с пеплом, но те, кто привыкнет к нему, потом, говорят, до самой гробовой доски отвыкнуть не могут.

– Одно знаю, капитан – пока ты в кишлаке, он из дувала не покажется. Один раз показался – и хватит!

Все дувалы здесь похожи друг на друга, будто лепил их один человек – толстобокие, растрескавшиеся, глина кое-где окаменела, просела, каждый дувал – это маленькая крепость, и что в крепости той происходит – не рассмотреть.

Увидел капитан Юлию – и сердце сжалось от тоски и любви к дому, России, к тому, что осталось там, где-то далеко-далеко за горизонтом, но в душе, в памяти, в теле сидит так прочно, что никакой саперной лопаткой не выскрести, и ножом, будто болевой нарост на дереве, не срезать. Но надо сдерживать себя, не раскисать – размякший человек не способен сопротивляться, а здесь, на памирской границе, люди, не способные сопротивляться, погибают. Сердце застучало громко, болью отозвалось в затылке, но капитан быстро одолел себя, спросил бабая Закира ровным, спокойным, почти бесцветным голосом: – А как, бабай, зовут этого памирца?

– Файзулло.

– Файзулло? И никаких фамилий? Больше ничего?

– Больше ничего. Файзулло. Коротко и ясно. Это у вас, у русских, – фамилии, имена, отчества, запутаешься, а у нас главное – не фамилия, а человек. Одного имени достаточно, чтобы жить с именем Аллаха на устах.

– Файзулло, Федька, если по-нашенскому, по-русски, значит. Или Федот.

– Федька, – невольно усмехнувшись, подтвердил бабай Закир.

– Можно по-другому назвать. Фаддей, Феодосий, Феофан, Фрол, Феоний… Но Федька – лучше всего. – Панков тоже улыбнулся: усмешка бабая была необидной, аккуратной, не задела Панкова, – душман этот Федька, редиска, нехороший человек!

Еще одну новость узнал Панков от бабая Закира: ночью несколько человек попытались разобрать колхозный дизель и унести его – сторожа оглушили тракторным шкворнем, хорошо, что череп не пробили, спеленали, будто ребенка, и спокойно приступили к разборке агрегата.

Если бы не раис-бобо – председатель колхоза, которому не спалось, – кишлак остался бы без дизеля.

Здесь, в Таджикистане, пока все сохранилось по-старому – и колхозы, и совхозы, и раисы – главные лица в кишлаках, нового ничего не придумали, да вряд ли новое, даже изобретенное гениальной головой, будет лучше старого.

«Значит, чуть не разобрали двигатель. А куда могли унести раскуроченный, разложенный по болтам дизель? Не в Душанбе же, через заснеженные, закрытые перевалы. И не в соседний кишлак – туда по снегу, по лавинам тоже не пройти, да дизель там окажется все равно, что топор посреди глиняного пола, – у всех на виду. Так куда же должен был уплыть дизель? Явно, за Пяндж, в Афганистан. Через границу. Больше некуда», – вот к такому выводу пришел Панков.

Обидно было: почему же душманы считают границу дырявой, сквозь которую можно протащить что угодно, даже слона с атомной бомбой на горбу? Но ведь это же не так!

Хоть и разгуливался сегодня денек, ветер сгреб остатки облаков, оттащил их в сторону, в ущелья, закупорил там каменные теснины, хоть небо и расчистилось, выглянуло солнце и стало светло, на душе светло не было.

В полдень из отряда прибыл вертолет – старый, с помятыми боками и тщательной железной штопкой на месте дыр, оставленных пулями, «Ми-8» привез несколько несвежих, месячной давности газет из России, – но это в России, в Москве они несвежие, а здесь самые свежие, свежайшие. Панков пересчитал их поштучно – всего было шесть пожелтевших, отпечатанных на не самой высокосортной бумаге газет, – несколько ящиков патронов, ящик гранат, два мешка крупы и два мешка муки.

Солдаты, увидев мешки с провиантом, повеселели:

– С хлебом будем! А то кишка кишке кукиш показывает. Хватит кукишей!

– А мяса нет? – спросил Панков у старшины из штаба отряда, доставившего груз. – Тушенки, консервированной колбасы?

– Что вы, товарищ капитан! Мы уже забыли, как консервированная колбаса выглядит. А что до тушенки, то мы лишь помним, как она пахнет, и все. Да на будущее надеемся.

– На нет и суда нет, – неожиданно спокойно отнесся к отсутствию мясных продуктов капитан, – сами добудем.

С вертолетом прибыл сотрудник разведотдела капитан Базиляк – хмурый, со сросшимися на переносице бровями, заикающийся после контузии, полученной в бою с «вовчиками», и плотно сжатым ртом.

– Продукты потом, – он потянул Панкова за рукав, – давай-ка отойдем, капитан, в сторону.