«Тигры» на Красной площади. Вся наша СМЕРТЬ - игра - Страница 39

Выстрелить не успел.

Открылась дверь. В желтом электрическом свете появилась пошатывающаяся фигура пьяного русского:

— Maksimytsch? Ту? Kakogo huya w okno kamnyami pizdyaschiscih?

Из всей фразы Фольксфатер понял только одно: «Макс». И приподнялся:

— Я, я, натюрлих… — и дал короткую очередь по пьяному русскому.

И ошалел от увиденного. Почему-то пули летели медленно. Так медленно, что падали по пологой кривой к ногам русского. Макс буквально всем телом ощутил, что завяз внутри какого-то мармелада, словно муха в янтаре… С огромным трудом, пытаясь закричать застрявшим желеобразным воздухом, он приподнял ствол, и пули пошли выше и уже долетали до груди русского, но бессильно тыкались в него и орехами лещины падали на деревянный пол.

— Friz, ohuel, tschto li, sowsem? Seitschas ya tebya tak upizdyaschu…

И русский пошел словно медведь, раскинув лапы, рыча от ненависти!

Крик вдруг прорвался сквозь дремоту, и Макс проснулся от замерзлой дрожи.

Костер давно погас, и мокрый пот накрывал землю промозглым туманом.

Приснится же такое…

Впрочем, идею о жертвоприношении нужно обдумать. Кто такой воин СС? Это жрец войны. Что такое война? Это жертвоприношение для германской расы. Больше крови — больше счастья. Каждый убитый враг на фронте — новый рожденный ребенок в тылу. А если фронта нет? Тогда его надо сделать. Вот и все.

Макс поднялся с земли. Разминая затекшее от долгого лежания на земле тело, сделал несколько наклонов, потом отжимания, потом бег на месте…

Так… Время убивать и возвращаться домой. Без крови нет жизни. Это знает каждый новорожденный. И каждая мать. А сейчас Макс мать сам себе. И нужно пустить кровь, чтобы вернуться домой. Иначе — никак.

Он снова повертел странный медальон в руках. Повертел, потом, повинуясь какому-то странному чувству, надел на шею и крепко сжал его в руках. Сделал шаг и…

И мир снова изменился. Вместо замусоренной рощицы на берегу некрупной реки прямо в лицо ему смотрел выпученными глазами какой-то еврей в белом халате. А может, и не еврей, может, итальянец или румын. Этих Макс ненавидел еще больше. После Сталинграда. Черноглазый брюнет с длинным унылым носом резко отшатнулся от немца.

Короткая очередь…

Фольксфатер перешагнул через труп в белом халате. Впрочем, почему белом? Уже красном. Так… И где унтершарфюрер на этот раз? Макс огляделся.

Пустая комната.

За спиной столы. На столах снова плоские рамки, в которых дымят мультяшные танки… Три пустых кресла. Яркий свет. Итало-румыно-еврей на полу. Так…

Макс вдруг понял, что очень устал от всего этого безобразия. Если боги не хотят его возвращать в Фатерлянд, значит надо убивать здесь. Убивать по-настоящему. И помоги Один, чтобы это был не сон. Он пинком открыл дверь. За угол кинул еще одну гранату. На этот раз последнюю. И она — взорвалась. А потом пошел по коридорам, отстреливая паникующих в ужасе белохалатников, метавшихся из комнаты в комнату. Откуда-то сверху заорал металлический голос:

— Тревога! Тревога! Уровень пять!

Язык этот Макс понял сразу. Он его еще в школе учил. Язык вечных врагов вечного Райха.

Язык англосаксов.

— Ферфлюхте швайнехунд! — прошипел он, войдя в очередную комнату.

Но выстрелить не успел.

Его опередил какой-то парень, забившийся в угол и закрывавший от страха руками голову. Тоже в белом халате, но заоравший на родном языке Рейна и Одера:

— Нихт шиссен, битте!

— Ты еще кто такой? — широко распахнул белесые ресницы унтершарфюрер, но стрелять не стал. От удивления, наверное.

— Их бин…

Чучело в халате стал рассказывать. И практически с каждым словом глаза Макса становились все больше и больше.

После окончания рассказа глаза эсэсовца стали похожи на японский флаг.

— Это ты меня сейчас можешь домой вернуть?

— Да хоть в рейхсканцелярию, фюрером клянусь, майн готт!

— Фюрером не надо… А еще куда можешь?

— Да хоть в Пёрл-Харбор!

— Это еще зачем?

— Ну…. Там японцы и все такое…

— А в Москву можешь?

— В Москву? Да какие вопросы…

— В Москву, говоришь…

— И на самом деле, где наши влюбленные? — сказал Лисицын, плюнув в костер. Но промазал и плевок улетел в сторону вырубленного Мутабора.

— Целуются, — ответил ему Измайлов. — А руками шарят где попало. Спеть, что ли?

— Ага… Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат… — засмеялся Раббит.

Спецназовца аж передернуло:

— Терпеть не могу эту песню.

— Почему вдруг? — не понял Лисицын.

— Вот представьте себе — короткая передышка между боями. Спит смертельно уставший солдат, и где-то над ним заливается соловей. Не убитый немецкой бомбой, не спугнутый русским снарядом. Ни «мессеры», ни «катюши» не заставили его замолчать. И тут на полянку, крадучись, чтобы не разбудить спящего солдата, выползает хор имени Александрова во всех своих регалиях. Осторожненько так выстраивается в несколько рядов, дирижер медленно подымает палочку свою, солист задирает голову, ища беспокойного соловья, и… Как грянет в уши солдата словами поэта-песенника А. Фатьянова и музыкой композитора-песенника В. Соловьева-Седого! САЛАВЬИИИИ САЛАВЬИИИ НЕ ТРЕВООЖЬТЕЕ САЛДАААТ! ПУУУСТЬ САЛДАААТЫ НЕМНООГО ПАСПЯААТ! Соловей, понятное дело, заткнется, — солдаты немного поспали, и хватит! Только солдат тот, как бы он спросонья очередью по хору не прошелся. Вот лично я, к примеру, еще бы гранату кинул. А не хрен орать под ухо.

— Ыххыр! — аж захлебнулся смехом Раббит. — Ну ты, командир, скажешь.

— Тихо вы! — вдруг встрепенулся Лисицын.

— Что случилось? — спросил Раббит.

— А вдруг немцы?

— Какие немцы? — не понял Измайлов.

— Фашистские! — шепотом забеспокоился заместитель начальника самого бесполезного подразделения российской полиции.

— Вряд ли, — пожал плечами майор спецназа ФСГБ. — Их тут вчера так ухайдакали — мама не горюй!

— Откуда ты знаешь? — усомнился Лисицын.

— Не зная истории, не построишь будущее, — подал голос Раббит.

— Не понял?

— Что тут непонятного? — пожал плечами Измайлов. — Что такое история?

— Ну?

— Не нукай. Не запряг. История — это память. Вот представь себе… Решил ты под Новый год желание загадать. Такое желание — начать жизнь с чистого листа. Проснулся утром. Первого января — все. Желание исполнилось. Чистый лист. Ладно. Кухню ты найдешь. И холодильник откроешь. Даже пива выпьешь, ублажая похмелье. И сортир найдешь. И обгадишь его вчерашними салатами. Обратно возвращаешься — а в кровати какая-то баба лежит. А ты — не помнишь, кто.

— С кем не бывало! — хмыкнул Раббит.

Однако Влад не обратил внимания на реплику:

— И тут из другой комнаты дети выбегают. Трое. Пол не важен, просто выбегают. «Папа! Папа!» — кричат. И обнимают тебя за ноги. А ты не помнишь — кто это??? В панике ты убегаешь из дома… А ничего не узнаешь. У тебя памяти-то нет! Вообще! Ты свою личную историю не помнишь. Ты не помнишь, на какой цвет дорогу переходить…

— Да это вычислить можно, глядя на пешеходов! — возмутился Лисицын.

— Можно, не вопрос. Вопрос другой — ЗАЧЕМ? Зачем ты все это забыл? Не помнишь — кто ты и самое главное, зачем ты? Для чего ты живешь?

— А при чем тут история?

— А при том, мой юный друг, что народ, от человека ничем не отличается.

— Не, понимаю, но вот объясни, зачем мне знать, например, оборону Трои? А? — почесал затылок Лисицын и поежился. Зябкий морозец февраля сорок четвертого не располагал к неге, несмотря на весело пляшущий у ног костерок.

— Зачем? А зачем ты блокаду Ленинграда помнишь? Сынок, история развивает системное аналитическое мышление. Вот зачем мне надо знать, что вчера тут советские казаки в конной атаке вырезали напрочь несколько тысяч немцев? Лавой пошли — и вырезали.

— И зачем тебе это надо знать?

Раббит перебил их разговор:

— Для того чтобы знать — и ты так можешь. Или тебя так могут. И сравни результат двух атак — польской в тридцать девятом и нашей в сорок четвертом.