Тигровый, черный, золотой - Страница 9

– Ну, ты сделала, что он требовал, – возразил Алик. – Не самой же тебе разыскивать его картины?

– Прошло уже два дня. Он потребует каких-то новостей, отчета о том, чего они добились. Я позвонила утром в детективное агентство, но от меня отделываются общими фразами…

Алик пожал плечами:

– Вот это ему и скажешь. Расследование только начато, рано требовать ответов. «Ждите-ответа-ждите-ответа», – вдруг гнусавым металлическим голосом проговорил он – и впрямь очень похоже на робота, и за соседним столиком снова раздались смешки. Анаит с трудом удержалась, чтобы не предложить Алику пересесть.

– Будь посмелее с Бурмистровым, – посоветовал Алик. – Тебе не хватает умения отстаивать свои границы. Честно говоря – только не обижайся! – ты пока овсяная каша на молоке. Сама провоцируешь Бурмистрова размазывать тебя по тарелке.

Анаит вскинула на него глаза.

– Алик, ты вообще представляешь, что такое Бурмистров? – тихо спросила она.

– Ну, как бы не первый год вкалываю. – Он подпустил высокомерных ноток. – И в отличие от тебя местом своим доволен.

Голубые глаза смотрят холодно: она позволила вслух усомниться, что он знает, о чем говорит. Анаит впадала в оцепенение от этого моментального переключения регистров: только что о тебе выражали заботу – и тут же внятно обозначают: не забывай, кто есть кто. Вот уж у кого, а у Алика с границами все обстоит превосходно.

Обычно Анаит сдавала назад. Мама учила никогда не ущемлять мужское самолюбие. Анаит – женщина, к тому же молодая; Алик – взрослый самостоятельный мужчина. Он опытен и знает жизнь (здесь подразумевалось: а она – нет).

– Бурмистров давит как асфальтовый каток, – тихо, но упрямо сказала она. – У нас с ним разные весовые категории. Я видела, как люди вдвое старше лебезили перед ним и заискивали. Игорь Матвеевич очень…

Она поискала слово, отражавшее бы его умение выжимать все соки, словно за короткий разговор тебя успевали не только прихлопнуть среди страниц энциклопедического словаря – живой лепесток, дышащую веточку, – но и высушить до полного выцветания красок. Однако слово не нашлось, и Анаит просто повторила:

– …давит.

Алик откинулся на стуле и забросил в рот зубочистку.

– Ладно, давай проиграем ситуацию до конца! Счет принесите, пожалуйста… – Это мимоходом, официанту. – Предположим, что Бурмистров будет в ярости и выскажет тебе свое недовольство. А дальше-то что? Ну, выскажет и выскажет!

Анаит оценила его великодушие. Алик был задет, но нашел в себе силы не растравлять собственную обиду. Такое случалось нечасто.

Она с готовностью подхватила протянутую руку поддержки.

– Накричит – это ерунда! Я уже привыкла, правда! – «Ложь, наглая ложь». – Но если его что-то не устроит, он меня уволит, понимаешь? Я ужасно боюсь, что меня выкинут…

Признаваться было стыдно, и Анаит вновь ощутила, что краснеет. Пригубила совсем остывший кофе – наивная попытка притвориться, что стало жарко от напитка.

Собственно, понятно, почему стыдно. Алик всегда высмеивает страх. Любит цитировать: «Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков». «Это отец большой семьи может бояться увольнения, – бросил он как-то в начале их отношений. – Ему семью кормить и детей обувать-одевать. А ты-то что? Ну, выставят тебя! Вернешься под крылышко к папочке с мамочкой. Ты из-под него и не вылетала. Будут класть еду в твой жадно разинутый клювик, пока ты ищешь новое место. Еще и утешат свою деточку, купят ей айфончик или ноутбучик, чтобы не плакала».

В этих словах таилась ужасная несправедливость. Да, семью ей содержать не надо, однако утешения от родителей не дождешься. Какие ноутбуки! Она работала на старом компьютере, оставшемся от сестры. Анаит возразила бы Алику, но он тогда сразу так заледенел, что она вспомнила, как ему самому пришлось пробиваться в Москве: голодному провинциальному мальчику без друзей и родни, хвататься за любую работу – и он хватался: курьером носился, в «МакАвто» заказы собирал, подрабатывал ночным сторожем, торговал электроникой, и еще где-то помотало его, неприкаянную щепку, грязным потоком прибивая к разным берегам, пока не вынесло в банк. «А что тебе в банке больше всего понравилось?» – наивно спросила как-то Анаит. В другое время Алик высмеял бы ее за этот вопрос («А ты сама подумай, что мне могло там понравиться? Может, белая зарплата? Теплый офис?»), но он был в хорошем настроении и неожиданно ответил: «Чистые полы в операционном зале. Март, на улице грязища, а у них плитка блестит, как языком вылизанная».

– С одной стороны, неприятно, – рассудительно произнес Алик, покусывая зубочистку. – «Парашюта» тебе, конечно, не видать…

– Какого парашюта?

Алик в ответ только хмыкнул и продолжил:

– Но ведь если начистоту, ты у нас девица переборчивая…

– Я переборчивая? – изумилась Анаит.

– Ну, не я же. Кто ушел из школы? Кто послал Спицына? Согласилась бы на его предложение – каталась бы сейчас как сыр в масле. А ты решила, что можешь перебирать харчами. Детка, это Москва. Здесь редко дают вторые шансы, если профукала первый.

Анаит вспыхнула до корней волос.

– Я же рассказывала тебе про Спицына! – Ее охватили стыд, гнев и злость на собственную глупость – она всерьез решила, что он хочет поддержать ее, а не ткнуть носом в то, кто она такая. – Ты не помнишь, как это было унизительно?

– Ой, ладно-ладно, не заводись! Я тебе еще тогда сказал, что не вижу ничего унизительного в дресс-коде. Мы в банке, знаешь, тоже не в трениках сидим…

– Ты действительно не видишь разницы?

Анаит с силой подалась к нему и грудью сдвинула чашку.

– Тише… – предостерегающе начал Алик.

– Это! Было! Омерзительно!

– ТИХО!

На них начали оглядываться. Подростки, собиравшиеся уходить, застряли в дверях и с откровенным любопытством таращились, хихикая и толкая друг друга.

Анаит представила, как выглядит со стороны: покрасневшее лицо, уродливая гримаса гнева. Отец часто повторяет: «Женщина в злости безобразна». Она сейчас безобразна, и это всем бросается в глаза.

– Возьми себя в руки, – по одному слову процедил Алик. – Будь любезна, не ставь меня в идиотское положение.

И Анаит отстранилась, выдохнула. Из чашки выплеснулся кофе и лужицей растекся по столу. Анаит ссутулилась, втягивая грудь.

– Пошли отсюда, – сухо сказал Алик и поднялся.

Насколько Анаит в гневе превращается в страшилище, настолько Алик хорошеет. Лицо у него становится таким, каким его задумал Вседержитель, и нельзя сомневаться, глядя на него, что произошла ошибка: вместо того чтобы возглавлять ангельское воинство, Алик возглавляет отдел продаж в московском банке. Анаит невольно залюбовалась им. Точеное, безупречное, словно из глыбы льда искуснейшим мастером вырезанное лицо, и даже голубизна айсберга просвечивает, если взглянуть под правильным освещением.

Он подал ей пальто, по-прежнему молчаливо негодуя. Они были в двух шагах от скандала! Привлекли к себе внимание!

В этом они похожи с отцом. Может, потому Алик так нравится ее родителям?

Больше всего папа с мамой боялись, что Анаит свяжется с художником. Все годы, что Анаит училась, мать время от времени принималась рыдать: пропадет ребенок, выйдет замуж за алкаша, за алиментщика и сама нарожает ему заморышей, будет ходить в синяках, вся битая-перебита-а-а-ая!..

И переходила причитать на родной армянский.

Горестная судьба младшей дочери отчего-то с особенной выразительностью являлась матери во время чистки хрусталя. Хрусталь был наследственный, от бабушки, и мать раз в три месяца ритуально доставала его из серванта, мыла, вытирала насухо. Дочерей не подпускала: руки кривые, грохнете – и не почешетесь!

Хрусталь в ловких маминых пальцах искрился, радовался, сиял, и под это радужное сверкание, вспыхивавшее на потолках и стенах, мать со всем пылом предавалась отчаянию.

И вдруг – Алик! Не пьет. Не курит (курильщиков презирает за слабоволие). Поддерживает с папой культурные разговоры. К рождению детей относится осознанно. А главное, не имеет никакого отношения к миру бесприютных творческих душ: художников-распутников-пропойц.