Тиберий Гракх - Страница 2

– Сульпиций Гал – мудрый человек, – проговорил Полибий. – Вот кому бы я, на месте сенаторов, поставил памятник в курии.

– И еще одна новость, – сказал Публий. – Я думаю, что она тебя заинтересует. Обнародована книга Катона, которую он назвал «Начала». И это вызвало такое смятение умов, словно, отпущенный из Аида, он произнес очередную речь.

– Что же такое он написал? – заинтересовался Полибий.

– Спроси лучше, что упустил. В книге, посвященной Ганнибаловой войне, он обошелся без имен полководцев, не назвав даже Сципиона. Зато им упомянут по имени карфагенский слон.

– Ну и чудак! – расхохотался Полибий. – Какая же это история, без имен?

– Поэтому он не назвал ее историей. К тому же название «Начала» имеет двоякий смысл: начало Римской Республики, римского могущества и начало римской историографии. Что касается чудачества с именами, то оно не так безобидно. Он остался верен своей ненависти к Сципиону Африканскому и ко всем мужам нашей партии.

– Но это не помешало ему незадолго до кончины похвалить тебя, – вставил Тиберий.

– Мне это передавали, – продолжал Публий. – При этом он не назвал имени моего приемного отца: «Сын моего покойного друга Эмилия Павла – молодец». К этому он добавил стих Гомера: «Он один с головой, другие безумными тенями бродят».

– Поздравляю! – воскликнул Полибий. – Первое использование Катоном мудрости Гомера связано с тобой!

– Второе! – проговорил Публий после долгой паузы. – Первое касается тебя.

– Меня? – воскликнул Полибий. – Вот чего я не ожидал.

– Этого никто не ожидал. Было это в тот день, когда Сульпиций Гал предложил вернуть вам, ахейцам, все права, какими вы обладали до изгнания. Катон, выступая в прениях, сказал, что Полибию не следует забывать о мудрости Одиссея, который, выбравшись из пещеры циклопа, не вспоминал об оставленном там впопыхах поясе.

– Откуда это недоброжелательство! – протянул Полибий. – Ведь я его ничем не задел…

– Не задел! – воскликнул Публий. – Поразил в самое сердце. Катону, как об этом свидетельствует название его труда, было мало шумной славы оратора и репутации образцового хозяина. На заседании сената он обрушился на одного из наших летописцев и услышал от него и от других: «Напиши сам!» Очевидно, он сразу взялся за труд, но не успел его закончить до обнародования твоей истории. Отсюда его ненависть к тебе, которую он не скрывал.

– Но почему тогда он оказался сторонником нашего возвращения в Ахайю? – заинтересовался Полибий.

– О, Катон был не прост! – проговорил Сципион. – Зная, что делается в Ахайе, он будто бы выступал за справедливость, на самом деле хотел тебя сломить. Разгадав его замысел, я послал тебе вызов через консула Манилия. Как твой друг, я понимал, что тебе лучше быть со мной.

Путь из Македонии к Истму лежал через Фермопилы. После победы над Критолаем перевал был открыт, и сопротивления можно было ожидать только близ Коринфа. Это понимал Цецилий Метелл, рассчитывавший добраться до Истма за три дня.

Вызвав центурионов, он распорядился:

– Смотрите, чтобы мечи воинов оставались в ножнах. Пусть не будет убит ни один грек.

«В Риме забыли о победах моего отца над Ганнибалом, – думал Метелл. – И виной этому злобная песенка Гнея Невия, наложившая клеймо и на меня: “Несчастный жребий Риму дал Метеллов в консулы”. Поэтому народ избрал меня только претором! Но пусть хотя бы у грекулов о Метеллах останется добрая память!»

Рок в союзе с поэзией оказался сильнее этого благого пожелания. В многовековой истории Эллады ни один из вражеских походов не принес столько бед, сколько мирное продвижение человеколюбивого Метелла. Эллины, разумеется, не знали о приказе Метелла. Но, даже объяви он его во всеуслышание, ему бы не поверили. Им были уже известны коварство ромеев, их бесчеловечность. Сколько бы ни убеждал Полибий в своем труде, что ромеи такие же люди, эллины верили фактам, а не их истолкованию.

Римское войско шло бодрым шагом. Легионеры, подчиняясь приказу, не обнажали мечей. И хотя им никто не приказывал обходить колодцы, они делали и это. От колодцев исходило зловоние: узнав о приближении войска, женщины с детьми бросались в воду. Жажда мучила невыносимо. В поисках воды воины сходили с дороги. Но берега ручьев сплошь были покрыты трупами. Мужи расставались с жизнью иначе, чем жены: они перерезали жилы, пронзали друг друга мечами, вешались на деревьях.

Подлинный ужас объял Метелла в Фивах, первом крупном городе на пути войска к Коринфу. «Семивратные Фивы», прославленные еще Гомером! Древний город, основанный Кадмом, братом Европы! Фивы, осаждавшиеся семью героями и через тысячу лет после этого взятые и опустошенные Александром, сыном Филиппа! Римляне вошли в безлюдный город. Ни крика петуха, ни собачьего лая. Но вода в колодцах осталась свежей. Воины бросились к ним, отталкивая друг друга. Много лет спустя ветераны Метелла, рассказывая детям и внукам об увиденном и пережитом, ставили Фивы выше всех прочих городов: «Какая же там чистая вода!»

«Страх и подлость – брат с сестрою», – гласила поговорка. В эти дни справедливость ее обнаружилась с наибольшей очевидностью. Не все грекулы убивали себя или бежали от римлян. Немало бежало и к ним. Протягивая молитвенные ветви претору, легатам и цетурионам, греки припадали к их коленям. Они сознавались в дурных намерениях, клянчили письменные подтверждения тому, что явились с повинной добровольно. Они тащили легионеров за собой, чтобы показать им, где скрываются соседи и родственники.

Метелл с ужасом вглядывался в этих двуногих, потерявших человеческий облик. «Да греки ли это? – думал он, вспоминая Марафон и Фермопилы – места хрестоматийной греческой доблести. – Или, может быть, история – это болтовня и враки продажных писак?» Он отталкивал просителей, крича им: «Идите прочь! Я не хочу вас видеть!» Но они продолжали липнуть, выкрикивая чьи-то имена.

Путь легионов к Истму вместо трех отнял семь дней. В это время успели вернуться гонцы, отправленные Метеллом к стратегу Ахейского союза Диэю. Этот безумец, не понимая, на какие невероятные уступки, превышая свои полномочия, идет претор, наотрез отказывался от переговоров. А для них уже не оставалось времени. Претору сообщили, что уже высадился первый из пяти легионов, выделенных сенатом для ведения Ахейской войны. На Пелопоннесе Метелл приказал разбить лагерь, чтобы принять там вновь избранного консула Луция Муммия.

За Утикой раскинулась долина, покрытая садами и виноградниками. То там, то здесь мелькали высокие стволы финиковых пальм с веерами длинных темно-зеленых листьев. Сквозь абрикосовые и лимонные рощи виднелись белые домики. Их обитатели прятались от римлян. Казалось, селения вымерли.

Дорога извивалась вдоль берега реки, блестевшей под солнечными лучами. Бледно-голубые цепи гор окаймляли горизонт. Тиберий скакал на коне, не отставая от Эмилиана. Консул, поручив войско Лелию, торопился как можно скорее попасть в лагерь Пизона, которого он должен сменить. По пути не встретилось ничего интересного, кроме каравана верблюдов. Тиберий видел этих животных впервые. Замедлив бег коня, он с любопытством разглядывал мускулистые туловища кораблей пустыни, их изогнутые по-лебединому шеи.

Когда они прискакали в лагерь Пизона, стемнело. Спешившись, Публий и Тиберий прошли к лагерным воротам. Часовой спал, опершись на копье. Публий хотел разбудить воина, но, раздумав, махнул рукой и торопливо зашагал по улице, образованной выгоревшими от солнца шатрами. Возле каждого лежали груды вещей: ковры, вазы, обломки оружия.

Найти преторий было нетрудно: он находился на пересечении главных лагерных улиц. Рядом с ним двое легионеров азартно играли в кости. Переглянувшись, Публий и Тиберий вступили в шатер. Бронзовые светильники, изображавшие сирен, освещали ложе и храпевшего на нем худощавого человека в лиловой тунике. Публий коснулся его руки. Пизон вздрогнул и, узнав Сципиона, сказал: