The wise man grows happiness under his feet (СИ) - Страница 9

С ним было уютно и на кухне — он мастерски умел делать какао, и когда не уезжал на работу раньше, чем Алекс в школу, кормил его завтраком и поил вкусным горячим какао с зефирками. Вообще, готовили они по очереди (Мэтт отлично, а Алекс — как умел), и завтрак всегда был заботой Мэтта: Алекс просыпался с трудом, и вставать утром на полчаса раньше было бы для него невыносимо. Зато он всегда готовил ужин к приходу Мэтта, и так они негласно и решили: один готовит утром, а другой — вечером.

Пару недель Мэтт пытался вжиться в роль заботливого папашки: поил своё чадо какао, много разговаривал с ним, мчался домой с работы, чтобы увидеться с ним.

Но рано или поздно иллюзия абсолютного счастья должна была пройти, и когда это произошло, Мэтт, ехавший домой, ощутил вдруг такую тяжесть, такое нежелание видеть Алекса, слушать, что он скажет, такое отторжение, которое подспудно копилось в нём всё это время, что вынужден был отъехать на обочину и остановиться. Часы на руке глухо тикали, тихо рокотал двигатель, а Мэтт сидел, откинув голову, прижавшись затылком к подголовнику, закрыв глаза, и думал о том, что, наверное, сорвётся на Алекса, как только увидит его. Он долго был пьян его детской привязанностью, но опьянение прошло, и Мэтт с ужасом осознал, что произошло в его жизни несколько недель назад: он повесил на себя мальчишку, которого толком не знал, пусть и дружелюбного, пусть и ласкового, а всё-таки чужого. Взвалил на себя бремя отцовства, к которому отнюдь не был готов. И самое страшное было то, что возможности сдать назад уже не было. Как бы ни хотел Мэтт вернуть время вспять, он не мог: всё-таки, к Алексу он уже привязался и не допускал даже мысли о том, чтобы вернуть его назад в приют.

Посидев в машине пятнадцать минут, пытаясь успокоиться и расставить всё по полкам, он пришёл к выводу, что ему просто нужно отдохнуть. Алекс был ему несомненно дорог и нужен, но он не заменял ему всего того, чем он привык жить за долгие годы одиночества.

Осознав причину проблемы и мгновенно выбрав способ её решения, он отправил Алексу короткую смску, предупреждая, что этой ночью его можно не ждать, и отправился в клуб. Алекс не особо расстроился — он был довольно взрослым мальчиком, чтобы понимать, что такой молодой и такой красивый мужчина не может безвылазно сидеть дома с подростком и должен как-то развлекаться. Алекс сам покормил Макса, сам погулял с ним, а потом устроился на диване в гостиной перед телевизором, предварительно заказав пиццу (Мэтт всегда оставлял ему деньги на карманные расходы). Вечер прошёл необычно: прежде Алекс ложился спать в час отбоя в комнате, полной других мальчишек, и сразу засыпал. Потом, уже в этом доме, он проводил вечера с Мэттом. Но впервые он был совершенно один, и это было новое пьянящее ощущение взрослости. За опекуна он не волновался, о настоящих причинах неожиданной отлучки не знал, все уроки сделал ещё днём, и теперь был полностью предоставлен себе.

Пожалуй, ему понравилось до двух ночи сидеть в гостиной, уплетать пиццу, поп-корн и запивать всё газировкой, смотреть боевики и изредка лениво бросать Максу его резиновую игрушку, когда тот приставал уж слишком настойчиво.

Правда, потом, ложась спать, Алекс ощутил необъяснимый страх, когда понял, что останется ночевать в пустом доме. Вообще-то, он не верил в призраков, но даже не отдавал себе отчёта в том, что никогда не оставался один, и задумываться о потустороннем у него не было ни причин, ни времени. В приюте ночью раздавалось размеренное дыхание ещё троих соседей по комнате (да и бояться нужно было скорее как раз этих самых соседей, а не духа почившей прабабки), а здесь успокаивало то, что на первом этаже спал Мэтт. Теперь Алекс остался наедине с Максом и, хоть пёс, конечно, придавал смелости, всё равно стало жутко и одиноко.

Алекс запер Макса в своей комнате, забился под одеяло и затих. Чуткий слух почему-то сразу уловил скрип половиц, скрежет ветвей сирени об оконные стёкла на первом этаже, и мальчик резко пожалел об отсутствии Мэтта. Его успокаивало только то, что собаки, как он слышал, реагируют на мистические явления куда более остро, чем люди, а Макс спал без задних ног, растянувшись поперёк ковра. Мальчик осмелился выглянуть из-под одеяла, и свисающая с потолка модель птеродактиля качнулась сама по себе (или ему только померещилось?), а безобидный абстрактный принт на обоях показался чем-то бесформенно-отвратительным, угрожающим и даже шевелящимся. Алекс еле сдержался, чтобы не заорать, включил бра и сел на кровати, поджав ноги, упираясь спиной в стену.

Макс лениво приподнял голову и посмотрел хозяину в глаза, как бы спрашивая, что случилось, и Алексу как-то сразу стало легче. Он почему-то вдруг понял, что какая бы потусторонняя хрень на него ни напала, Макс всегда будет рядом и защитит его.

Посидев пять минут с включённым светом, Алекс и вовсе вернулся к уверенности в том, что никаких потусторонних хреней не бывает в природе, и преспокойно лёг спать, но свет, всё-таки, оставил.

Мэтт вернулся к завтраку и, поднявшись сразу на второй этаж, чтобы разбудить Алекса в школу, обнаружил плотно закрытую дверь, запертую в комнате собаку и включённый свет. Сам мальчик спал, невероятным образом перекрутившись так, что из одеяла торчала одна нога, одна рука и левый бок, зато голова была закрыта. Включённый свет невозможно было трактовать двояко, и Мэтт насмешливо улыбнулся трусливости мальчишки.

Всё утраченное вчера благодушие вернулось к нему в полной мере, и он окончательно убедился в том, что нескольконедельное воздержание не идёт ему на пользу. Он решил, что будет всё так же проводить время с Алексом, но порой выбираться куда-нибудь, где можно отдохнуть, выпить и познакомиться с симпатичными, на всё готовыми молодыми людьми.

***

Алекс так никогда и не узнал, что именно в тот раз, когда Мэтт впервые ночевал не дома, всё пошло наперекосяк. Ему казалось, что всё началось позже, когда к Мэтту вернулись его былые черты характера: раздражительность, отчуждённость и безразличие.

В то утро всё было как всегда: Мэтт поил Алекса какао, наплёл что-то про приехавшего из другого города друга, шутил и был весел. Алексу казалось, что всё в порядке, но первая червоточина именно в тот день тронула их беззаботную совместную жизнь. Мэтт уже жалел о том, что забрал Алекса из приюта, только пытался засунуть эти мысли поглубже, на самые задворки разума, чтобы они ни в коем случае не добрались до ничего не подозревавшего мальчишки.

Но с каждым днём мужчине становилось всё тяжелее: он улыбался всё более натянуто, увидев своего приёмыша, задерживался на работе всё чаще, смывался на всю ночь по нескольку раз в неделю, оставляя Алекса одного. Раньше он убегал из своей блудливой одинокой реальности в приют, к Алексу, а теперь всё поменялось местами, и он бежал прочь из дома, подальше от этой улыбки, которая уже надоела, подальше от пустых разговоров, подальше от неродного ребёнка, которого он не сумел полюбить по-настоящему.

Алекс, обладая чуткостью, вообще-то не свойственной мужчинам, быстро всё понял. Мэтт разительно изменился и стал похож на того недружелюбного говнюка, который позволил Алексу переночевать у себя в начале мая. Иллюзия дружеских отношений быстро рушилась, и мальчик с оглушающей быстротой понял, что из друга он стал обузой.

До того, как Мэтт взял над ним опеку, Алекс усмирял свои мечты именно этим — тем, что Мэтт в нём разочаруется. Перестанет в нём нуждаться. Потом, когда Паркер всё-таки взял его к себе, Алекс забыл все страхи и сомнения, доверился, открылся. Очевидно, напрасно.

Отчим перестал приезжать домой прямиком с работы, задерживался, а то и вовсе не появлялся, даже не написав Алексу. Если поначалу он хоть как-то успевал предупреждать мальчика о своём отсутствии, то вскоре перестал делать и это. Просто не считал нужным, или забывал — Алекс не знал, но факт оставался фактом: иногда приготовленный ужин так и оставался нетронутым, и приходилось съедать его самому, либо убирать в холодильник.