Террор на пороге - Страница 41

Елчанинов С. Г. реабилитирован посмертно».

Как подобные преступления не жертв режима, а самого режима и его «старателей» можно «закрыть» и простить?!

Снова вернусь на несколько лет назад: к тому обыску, который предшествовал кровавой расправе над еще одним членом нашей семьи — маминым братом.

Всем было приказано оставаться в своих комнатах. Я сидела на нашем с мамой диване, поджав ноги, боясь заплакать и даже пошевельнуться — онемела от ужаса: два человека перевернули в небольшой комнате все, все поставили «с ног на голову». Не обнаружив никакого криминала, они пошли на кощунство, которое для детского, да и взрослого, понимания невообразимо: мамиными туалетными ножницами разрезали животики у доброго черного голыша, которого в те годы называли «негритосом», подаренного папой, и у моей любимой куклы — тоже папиного подарка. В свое время она была даже немного выше меня ростом. Неужто бни могли всерьез подумать, что внутри детских игрушек егерь прятал нечто опасное для государства?! Но я, уже пережившая, пусть в совсем раннем возрасте, потерю любимого отца, знавшая о судьбе семьи старших Елчаниновых, нашла в себе силы не закричать, не показать им, как я, ребенок, их презираю. И как мне невыносимо наблюдать за подобным зверством — потрошить игрушки, которые были бесценной памятью об отце…

Когда эти люди ушли, уведя с собой дядю Сережу, мы с мамой бросились друг к другу и уже без «свидетелей» нашего отчаяния судорожно зарыдали.

Что было с моей бабулей Анисией Ивановной трудно передать: это стало очередной трагической, но, увы, не последней страшной утратой в ее жизни.

События… воспоминания… заставляют опять вернуться немного назад. Мама, измотанная превратностями судьбы и уставшая от постоянных материальных невзгод, надрывалась от бесконечного печатанья днем и ночью (я всегда засыпала под стук ее пишущей машинки: нужно было заработать хоть какие-то деньги, чтобы содержать дочь и мать, мою бабушку, которая была лишена пенсии из-за репрессированных мужа и сына). Видимо поэтому Мария дала себя уговорить своему давнему поклоннику (для меня — дяде Юре) попробовать построить жизнь с ним. И мы переехали на Каменный остров. Прелестное, живописное парковое место в Ленинграде. Там же я пошла в школу. Моей первой учительницей стала Галина Наумовна (стыдно, но фамилию не помню потому, наверное, что первоклассники вообще не знают фамилий своих учителей). Я ее бесконечно полюбила. И она меня выделяла — дети это чувствуют. Сохранились фотографии всего нашего класса и отдельно у флага — только отличников.

Отношения у мамы с дядей Юрой не сложились — после такого человека, как мой отец, ей трудно было кем-то его заменить. И мы вернулись на Геслеровский переулок. Но, привязавшись к Галине Наумовне, я наотрез отказалась перейти в близлежащую школу, которая была напротив нашего дома: там учились мои двоюродные брат и сестра — Юрий и Ольга. А я осталась в своем классе со своей учительницей.

В школу меня никто не сопровождал. Я ехала на Каменный остров трамваем, а затем шла пешком: любила эту живописную дорогу, любовалась озерами и водоемами, обожала свою личную свободу, своих школьных друзей…

Дядя Юра вскоре вновь пришел уговаривать маму вернуться: он любил ее долгие годы. Но… получил очень твердый отказ. Помню, как я стояла в коридоре нашей квартиры, прижавшись к моей бабуле (мне ведь было и его жаль!), а она, интеллигентка, пыталась утешить беднягу, Обещая «дружбу всей семьи». Дядя Юра, расстроенный, вышел из нашего дома, машинально поднял палку, валявшуюся во дворе, и в сердцах швырнул ее, не глядя куда. Палка попала в окно полуподвала, разбила стекло. Дядю Юру тут же задержали за «хулиганство» (в те годы шла беспощадная «в сталинском стиле» борьба за дисциплину в советском обществе), судили и «дали» два года тюрьмы. Увидели мы его вновь только в 1945 году, когда он нашел нас, вернувшихся в Ленинград после снятия блокады. Однако, увы, уже совсем по другому адресу. Но об этом рассказ впереди…

Прошу простить меня за то, что пишу много и о себе, не счесть это нескромностью: ведь я — единственное продолжение тех двух семей: детей у моих родителей, кроме меня, не было. Поэтому, повествуя и о своей жизни, я как бы продолжаю рассказ о Фейнбергах-Елчаниновых… Все мое детство и юность я звалась Танькой Фейнберг, на недолгое время стала Елчаниновой, а затем уже… мужнины фамилии!

Солнечным июньским воскресеньем каталась я с ребятами на лодке по озеру Каменного острова. Мы приехали с мамой провести погожий выходной день у ее друзей. Вдруг слышу мамин крик: «Танюша, возвращайся скорей домой!»

То было началом войны…

Ленинградских детей стали вывозить из города, когда его еще не бомбили. Но немецкие войска стремительно занимали одну территорию за другой, приближаясь к «северной столице». Я, естественно, собралась ехать со своей школой. Но неожиданно к нам домой пришла Галина Наумовна и сказала моей маме: «Я знаю, что две Танины младшие двоюродные сестры уезжают с детским садом, куда и она раньше ходила. Пусть Таня уедет с ними. Детские сады хоть как-то приспособлены к жизни: есть раскладушки, простыни, одеяла. А в школах ничего этого нет. Прошу тебя, Танюша, — обратилась она уже ко мне, — послушайся меня. Скоро вернешься, опять будем вместе. Пойдешь со всеми в третий класс. Я буду тебя ждать!»

Авторитет моей первой учительницы был для меня неколебим. Но, увы, это свидание стало нашей последней земной встречей.

В полной тишине (город замер) и почти в темноте (уже были затемнены окна) нас, нескольких учениц начальной школы и детей-детсадовцев (одной моей сестре было четыре года, а второй три с небольшим) пешком и строем — родители шли сбоку — вели от детского сада, который находился напротив дома, где когда-то жил Киров, до вокзала — не знала и не знаю какого, но того, откуда поезда с ленинградскими детьми отправляли в дачные места. Поезд привез нас в Великие Луки…

Остались позади, как воспоминания, площадь возле Дома промкооперации, где я с Олей и Юрой гоняли на самокатах, естественно, без ведома родителей; кинотеатр «Арс», куда водила меня бабуля смотреть ее любимые фильмы тех лет: «Большой вальс», «Петр», «Сто мужчин и одна девушка», «Огни большого города», «Музыкальная история», «Фронтовые подруги» и другие; мой первый и единственный увиденный до войны балет «Щелкунчик» в Кировском театре; небольшая керосиновая лавка (я любила ее запах и всегда сама вызывалась сбегать за керосином, чтобы надышаться им вдоволь); река Карповка; садик напротив нашего дома, где нам разрешали гулять одним, но он уже был нам тесен, и мы вырывались на широкие просторы ленинградских улиц; мой любимый Каменный остров; крыши сараев во внутреннем дворике для хранения дров, по которым мы прыгали, разбивая коленки, но все-таки играя в казаки-разбойники; любимая игра «лапта»; самодеятельные детские концерты в коридоре нашей большой квартиры без мужчин, но с пятью внуками моей бабушки; балетная школа то ли Кировского театра, то ли Малого оперного — не помню! — буквально перед самой войной я прошла туда конкурс; любимые детские книги и игрушки, подаренные папой; мороженое в вафлях с отпечатанными на них именами — всегда хотелось, чтобы попалось твое имя; теплые руки и любящие глаза мамы и бабушки…

Итак, Великие Луки… Нас поселили в пустовавшей в дни летних каникул школе. А совсем неподалеку, огибая покрытую цветами поляну, плескалась речка. Собирая цветы, я увидела большую стрекозу, которая полетела в сторону реки, побежала за ней — и вдруг услышала прямо над головой оглушающий шум моторов. Совсем невысоко, так что я разглядела силуэты летчиков в шлемах, шел воздушный бой: три «мессершмита» расстреливали в упор наш небольшой «ястребок» — и он вскоре, к моему ужасу, рухнул, загоревшись, по другую сторону реки. То был первый, но не последний в те дни бой, свидетелем которого я стала. Немецкие летчики, зная наверняка, что в Великие Луки привезли ленинградских детей, сбрасывали на них свои бомбы. А когда перепуганную детвору погрузили в дачные вагоны, чтобы вывезти оттуда, принялись расстреливать и железнодорожные составы.