Терновая обитель - Страница 4

Голоса стали тише – наверное, родители отошли от окна вглубь комнаты. Я высунулась как можно дальше и услышала обрывки фраз отца, что-то о «местной школе всего в двух остановках». В ответ на это прозвучала патетическая отповедь матери, и хотя я не могла разобрать всего, что она говорила, воображение легко восполнило пробелы: ее дочь – и в местную школу?! Плохо уже то, что ей пришлось ходить туда в начальную школу, но чтобы еще и в среднюю? Оставаться там до семнадцати-восемнадцати лет и выйти оттуда, обзаведясь дурными знакомствами и акцентом, как у шахтерских детей?! Ни-ко-гда.

Все сказанное матерью было протестом женщины, в одиночку справлявшейся с жизненными трудностями, замкнутой в узком социальном кругу, и не казалось в ту пору чем-то необычным или не соответствующим приличиям. Не стоит забывать, что мать получила колониальное воспитание и представление о доме навсегда осталось у нее викторианским.

Кроме того, мне кажется, в ней говорила обида из-за нереализовавшихся возможностей, обманутых надежд и амбиций. Дочь моей матери (не отца, а именно матери) должна была достичь всего того, чего не удалось добиться ей самой, – если образование, то самое лучшее, университет, наука – почему бы и нет? У ее дочери должно быть то, в чем было отказано женщинам ее поколения, – свобода, возможность выбирать свой путь в жизни. Да, ее дочь должна получить все это и еще многое другое – то, на что она окажется способна.

И так далее. Я прекрасно понимала свою мать, как, впрочем, понимала я и постоянные возражения отца, который в душе был не меньшим викторианцем, чем мать. Если бы речь шла о сыне, тогда да: хорошая школа, университет, наука… Но зачем это дочери? Дочь выйдет замуж и обретет высшее счастье, выполнит единственное предназначение любой женщины – станет женой и матерью, хранительницей семейного очага. Зачем ей все это образование?

Мать снова подошла к окну. Голос ее был чистым и резким. Теоретические дебаты кончились. Она должна была воплотить свою мечту в жизнь, а в пылу споров понятия такта для нее не существовало.

– Если она не сможет сама зарабатывать себе на жизнь и не выберется отсюда, то где, боже мой, она сумеет найти достойную пару? Ты действительно хочешь, чтобы она жила дома и в конце концов сделалась просто «дочерью священника», рабочей лошадкой для всего прихода?

– Как жена священника? – грустно спросил отец.

Теперь, пройдя свой жизненный путь, полный несчастий и разочарований, я понимаю, что пережила моя мать. Талантливая, умная, красивая женщина, наделенная какой-то колдовской силой, которую в ней чувствовали все, она постепенно согнулась под тяжестью постоянной бедности, каждодневной изнурительной работы и одиночества, поскольку мой отец был слишком погружен в дела своего прихода, а все родственники матери жили в Новой Зеландии. К этому со временем добавилось и разочарование. Отец был вполне доволен своей работой и никогда бы не стал прокладывать себе дорогу в высшие церковные сферы, о чем, я думаю, мечтала моя мать. Тогда я не размышляла об этом. Просто я часто замечала, что между родителями, несмотря на глубокую и искреннюю любовь друг к другу, время от времени пробегает какая-то тень, о которой не принято говорить.

Наступила пауза. Наконец я услышала изменившийся голос матери:

– У меня есть все, Гарри. Все, о чем я могу только мечтать. И ты это знаешь.

Короткая пауза – и дальше, но уже намного мягче:

– Я очень надеюсь, что Джейлис тоже обретет свое счастье, как мы с тобой. Но ведь может так случиться, что она никогда не выйдет замуж, а мы ничего не сможем ей оставить.

– Даже дом. Я знаю. Ты, как всегда, права. Предложение твоей сестры – просто рука Провидения, как бы она сама это ни называла. Ну, так что же мы решим? Ты можешь заставить себя согласиться на монастырскую школу? Твои страхи насчет уровня образования, я думаю, необоснованны. Я просмотрел задания к вступительным экзаменам. Мне они показались довольно сложными.

– Еще бы! Хорошо, пусть будет по-твоему. Но, боже мой, монастырь!

– Это дешевле всего, – закончил мой отец просто.

По всей видимости, на этом разговор и закончился, так как вскоре меня послали в монастырскую школу.

Это было мрачное место среди скал на восточном побережье. Страхи моей матери о чрезмерном влиянии монахинь действительно оказались необоснованными. Сестры верили в систему, которую они называли «школьным самоуправлением» и которая заключалась в следующем: в классе выбирали так называемого «лидера», обычно самую сильную и популярную девочку. В ее обязанности и в обязанности ее «заместительницы» – ближайшей подруги и наперсницы – входило наблюдение за порядком, в том числе и наказание провинившихся. Может быть, эта система и казалась монахиням хорошей, ведь она позволяла им экономить массу времени и усилий, но для застенчивой, нелюдимой девочки, которой я была в то время, она оборачивалась кошмаром, долгие годы спустя возвращавшимся ко мне в снах.

Я появилась в школе уже с репутацией «умной девочки», которую я заслужила, с блеском пройдя «трудные» вступительные экзамены. После этого меня определили в класс, где ученицы были на два года старше меня. Стипендий в монастырской школе не платили, поэтому я была, пожалуй, единственной, кто с головой погрузился в учебу. Скоро я стала первой ученицей в классе, но вместо одобрения и признания, которых я так жаждала, я заслужила репутацию «зубрилы» и стала предметом постоянных насмешек и оскорблений. Мне только-только исполнилось восемь лет. Защитить меня было некому, и школа превратилась в бесконечную пытку. Днем было тяжело, но это было ничто по сравнению с тем, что творилось ночью: общие спальни становились местом самых изощренных издевательств. А мы, запуганные малыши, даже не думали жаловаться монахиням. Наказание за такое «преступление» нельзя было себе вообразить. Каждый вечер после службы монахини, едва слышно ступая, проходили по спальням – головы опущены, лица скрыты клобуками, руки в широких рукавах ряс, – и все мы, и мучители, и жертвы, делали вид, что крепко спим. Когда дверь за монахинями закрывалась, ночной кошмар возобновлялся.

Даже дома я никому не рассказывала об этом. Дома – в самую последнюю очередь. В детстве я привыкла к одиночеству, к мысли, что меня не любят, что я – нежеланный ребенок, к постоянному страху. Так я жила и в школе, семестр за семестром, и единственным моим убежищем была библиотека, где я читала книгу за книгой, давно оставив позади всех старших девочек нашего класса, которые дразнили и обижали меня. Лучом света в этой мрачной школе была мысль о каникулах. Не о беспросветной скуке шахтерского поселка и даже не о прогулках с отцом, а исключительно о встречах с моим преданным другом Ровером.

Даже слишком преданным. Ровер слушался и любил только меня. Мать терпела его около года. Когда я была в школе, его сажали на цепь, так как некому было его выгуливать. А когда его изредка отпускали, он тут же убегал далеко в поля, надеясь, что найдет там меня. Мать, как она это объяснила, боялась, что он станет пугать овец, поэтому, когда я в очередной раз приехала на каникулы, мне сказали, что Ровер «пропал».

Конец всему. Современным детям, наверное, будет трудно понять меня, но я не решилась спросить, когда и как это случилось. Я не проронила ни слова и не позволила себе заплакать. Она не увидит моих слез.

Птицы и мыши, кролик, теперь – любимая собака. Больше я не пыталась заводить себе друзей. Я замкнулась в себе и терпела, пока в один прекрасный день не наступило освобождение. Помощь пришла неожиданно. В школе стало известно, что я верю в волшебство. Доверчивая девочка, слишком юная и неопытная даже для своих лет (мне тогда исполнилось десять), я рассказала об этом своей однокласснице, которая разболтала остальным. Мифы и легенды кельтов, полные магического очарования сказки Эндрю Ланга, Ханса Кристиана Андерсена и братьев Гримм будоражили мое воображение. А наша уединенная монастырская жизнь, церковные легенды о святых и чудесах, живые изображения ангелов и праведников очень хорошо сочетались с моей наивной верой в фей и волшебников и делали сказочный мир не менее реальным, чем настоящий.