Терехин сон - Страница 4

От пристального его взгляда и от звука его могучего голоса Тереха смешался и окончательно осовел. Он совсем даже позабыл, как его зовут. Вот хоть убей — не вспомнит! Брата у него звали Федором, да… точно… а его… ну, вот — не идет, да и шабаш!

— Его зовут Терентий Гуляк! — подсказал за него ангел. — Он из деревни, Сидорова, Обнищаловской волости…

— Так! Посмотрим… — произнес старец как бы про себя и, раскрыв красную книгу, стал перелистывать ее.

«Пропустит ли он меня, батюшка? Святой апостол божий…» — тревожно, смутно мелькало у Терехи в голове. Затаив дыхание, напряженно следил он за тем, как старец перелистывал свою красную книгу. В ту пору, казалось, вся душа его перешла в глаза… А старец долго-долго, целые века, как показалось Терехе, перелистывал внимательно книгу, наклонив над ней свою седую голову и повторяя про себя: «Терентий… Терентий… Гм!» Тереха дрожал, как осиновый лист на ветру… Птичек стало не слышно. Только слышен был легкий шелест переворачиваемых в книге листов. Ангел стоял молча, неподвижно, слегка склонив к решетке свою голову с белокурыми, сияющими волосами. Его прекрасные, задумчивые глаза, тихие и кроткие, как ясный утренний свет, смотрели то на старца, то на Тереху. Наконец старец остановился, — видно, нашел, что было надо. Положив указательный палец на раскрытую страницу, он проговорил звучным, внятным голосом:

— Терентий Гуляк — крестьянин деревни Сидорова? Так?

— Так точно! — пролепетал Тереха, невольно оживляясь при знакомых звуках.

— В книге Живота ты вписан, Терентий, на хорошем счету, — сказал торжественно старец. — И прощаются тебе грехи вольные и невольные, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением сотворил… Много у тебя грехов, да много ты и потерпел за то на своем веку. Многие грехи твои произошли просто, от темноты мужицкой, а не оттого, что ты сам грешить любил… Сейчас пропущу тебя в рай!

Загремели ключи. Старец стал отпирать ворота. «Батюшки! Что же это я… в этакой-то дерюге, да в рай полез!» — в смущении воскликнул про себя Тереха, глянув на свою особу. Он был босиком, в старой, рваной одёженке, без пояса, без шапки. «Знатьё, натянуть бы хоть новый армячишка! Э-эх!» Тереха устыдился самого себя, своего мужицкого убожества, но долго раздумывать было уже некогда…

— Иди! — проговорил старец, широко растворяя перед ним ворота.

Первым вошел ангел, следом за ним и Тереха… Господи! Вот уж подлинно что рай! Тереха шел по широкой, чистой улице, усыпанной песком. Этак вот песком только в городе усыпают улицы да разве еще большие, столбовые дороги, когда их поправляют перед проездом губернатора… По ту и по другую сторону улицы кусты и деревья — все в зелени, в цветах, а промеж этих деревьев стоят все избы — большие, хорошие… И что это за избы! Господи боже!.. Избы все новые, из толстого, соснового леса, — так и блестят на солнышке. Смотреть — любо-дорого! Все избы отлично проконопачены… «Вишь ты! Знать, моху-то не пожалели!» — с видом знатока рассуждал Тереха, любовно посматривая на строения. Окна в избах большие, светлые, ни единое стеклышко не разбито в них, не заклеено бумагой, не затыкано тряпицей. Крыши — тесовые, отличные, — «хошь катайся на них!». Трубы не корзиночные, не из дранок поделаны, а все кирпичные, высокие, настоящие, как есть — городские. Крыльца с навесами, у окон тоже разные резные раскрашенные фигуры… «Жить в таких избах, да и помирать не надо!» — думал про себя Тереха, любуясь на новые бревенчатые стены, золотом отливавшие среди окружавшей их зелени. «Тепло, поди, в таких избах, ни отколе ветром не пахнет — не дунет… Сухо, поди, с потолка не капнет, ни дождь, ни снег не проймет… Вот-то и оно! Сейчас знать, что рай. Вот они, обители-то райские! Господи, боже милостивый!.. Неужто и все-то здесь этак?» Радостно и светло было на душе у Терехи, как в Христов день. С великим, глубоким умилением осматривался он по сторонам, идя за ангелом, зорко осматривался… И все, на что он ни взглядывал, было очень хорошо. «Нет! Кузьмичевскому поселку далеко до этих хуторов, как я погляжу! Куда те!..» — с уверенностью наконец решил Тереха.

Около изб, под деревьями, на крылечках и под окнами видны были люди, все больше как будто простой, черный народ: мужики и бабы. Но никто не кричал, не бранился… Все такие веселые, счастливые, спокойные; все такие чистые, в чистой хорошей одеже, — ровно в праздник гулять вышли. Тут и старики, и парни, и малые ребята. Ребята играют, бегают и не дерутся… Кто сидит — городской калач ест, кто чай пьет, кто на гармонии играет и песню поет хорошую…

— Н-н-ну и жизть! Э-ах! — не удержался Тереха, промолвил вслух.

— За то и рай! — заметил ангел.

— Да уж это что и говорить… И видно, что рай! — с жаром подхватил Тереха.

Такой хорошей, привольной жизни ему еще не снилось и во сне.

Вдруг около одной избы он увидал своих сидоровцев, старых знакомых, недавно и давно умерших.

— Ну, ступай хоть в эту избу! Тут земляки твои, — сказал ангел.

Сказал и исчез. Тереха уж более не видал его… И пошел он к избе, указанной ему ангелом. Только что ступил он под тень деревьев, как тотчас же повстречал отца с матерью. Низко поклонился он им до земли, потом они крепко обнялись и поцеловались.

— Вот и ты, родной, перебрался к нам! — сказала ему мать. — Ну, что, как Маринушка твоя поживает? Как наши все?..

— Ничего! Живут помаленьку, бог милует, — отвечал, по обыкновению, Тереха. — А Маринка… да что… вот приказал ей долго жить…

Легкая грусть тронула Тереху за сердце. То была не печаль о покинутой земле, но сожаленье о том, что он не может сейчас же перевести сюда свою хозяйку, верно тоскующую по нем, и вообще всех своих земляков…

В ту минуту к Терехе, весело подпрыгивая и что-то напевая, подбежал мальчуган, совсем белоголовый, с светлыми, льняными волосами, с румяным, разгоревшимся личиком, — знать, шибко возился, плутишка!

— Тятя! Тятя пришел! — весело кричал он, хватая Тереху за полу и приподнимаясь на цыпочки.

— А-а! Мишуха! Иди-ка, иди! — заговорил Тереха и, взяв мальчугана к себе на руки, с счастливой улыбкой, молча посмотрел в его добрые, детские глазки и стал целовать его.

(Мишуха умер в дифтерите пять лет тому назад, и Тереха с женой больно скучали по нем. Он был у них единственный сын.)

— Каково же, брат, ты здесь живешь, а? Ну-ка, сказывай! — говорил Тереха, держа сына на руках, как почасту держал он его и при жизни, на земле, когда жена, бывало, уходила к скотине или обряжалась по дому. — Сказывай-ка! — повторил он, ласково гладя Мишуху по его мягким, льняным волосам.

— Живу, тятя, хорошо! Нас здесь много-много, — ответил ему мальчуган, одною ручонкой обвившись вокруг его шеи, а другую запустив ему в бороду.

— А тосковал я по нем — страсть! Только не говорил никому, — заметил Тереха, обращаясь к старикам.

— Ну, пойдем теперь! Там ведь много наших, — проговорил старик, махнув рукой по направлению к избе, и тихо побрел вперед.

— А-а! Терентий? — встретили его сидоровцы. — Здорово, брат, живешь! Давно ли прибыл в наши обители? Недавно! Тэ-э-к!

Терентья повели в избу.

Сначала из сенец, по пути, его завели в чулан, где лежали целые вороха всякой одежи. Тут надели на Тереху все чистое, новую рубаху из «французского» ситца, армяк — тоже новый… Дали ему дубленый, овчинный полушубок с обшивкой из синего сукна, две пары валенок, сапоги, шапку и много всякого приклада. Все лишнее, что в ту минуту не надобилось Терехе, свалили в особый сундук, стоявший тут же, у стены… После того уже Тереху привели в избу…

Светло, чисто, уютно было в этой избе. Широкие белые лавки шли вдоль стен; в переднем углу стоял большой стол, красиво расписанный всякими узорами. За перегородкой — большой, тоже крашеный поставец с стеклянными дверцами, точь-в-точь такой же, какой недавно сделал для себя Никольский поп, отец Василий. Чашек, стаканов, блюдцев и всякой другой посуды в том поставце видимо-невидимо, больше, чем у попа. По стенам в рамках картины наклеены, есть между ними и божественные, есть и «с генералами», всякие. Желтые, золотистые птички летают на воле, садятся то на подоконник, то на воронец и поют чудесно. Птичек, похожих на этих, Тереха в барской усадьбе видал — в клетках. Те хуже пели… Куда! Здесь послушать их, так ровно музыка играет… Потолок в избе — белый, гладко выструганный. Печка большая, хорошая, сложена «по-белому», не дымит, не чадит, — и копоти этой нет, не ест тебе глаза. А бревна-то какие в стене… страсть! Не обхватить! Толстые, белые да сухие, — ни единой щелочки не видать! «Что ж это такое? Господи! Вот рай-то…» — сотый раз думал Тереха, быстро оглядывая все прелести своего нового жилища. «Да! Тут, брат, можно жить!..»