Тёплый ключ - Страница 36

— Иди сюда, Ушастик, — позвала я.

Ушастик почему-то не пошёл. Первый раз в жизни не послушал меня.

— Я кому сказала? Иди сюда сейчас же!

Но Ушастик опять не послушался. Он только встал на все четыре лапы, вытянул хвост назад, а голову вперёд и смотрит на реку.

Я тоже туда посмотрела и увидела, что Ромка плывёт к берегу. А Шурку сначала не увидела, потому что солнце слепило глаза, и река вся блестела. А когда всмотрелась как следует, вижу: Шурка плывёт к плотам. А до плотов ещё далеко…

Я заорала:

— Шурка! Шурка-а!.. Плыви назад, противный!

А Ушастик сразу же залаял.

И тут ещё кто-то закричал:

— Эй, пацан! Давай вертайся!

Это кричал сторож лесного склада. Наверное, услышал, как лает Ушастик. Сторож подбежал к самой воде и руки сложил рупором.

— Эй, пацан! Немедля назад!

Ушастик лаял очень громко, заливисто. Он носился взад-вперёд, рыл лапами песок, бил хвостом и всё лаял, лаял… И вдруг сделал огромный прыжок и исчез в реке… Нет, не исчез! Его голова сильными толчками двигалась вперёд, туда, к Шурке, прямо-таки разрезала воду. Вода бурлила вокруг Ушастика, а сзади оставался пенистый след.

На берег выбрался Ромка. Он трясся, стучал зубами, заикался:

— Я… Я говорю: плывём назад, холодно. А он плы… плывёт…

Я не слушала Ромку, потому что в это время Ушастик уже догнал Шурку. Вот перегнал его, повернулся и начал бить лапами по воде.

Мы с Зиной и с Ромкой закричали в один голос:

— Шурка-а! Шурка тонет!..

Откуда-то появился милиционер. Он на бегу сбросил гимнастёрку и принялся было стаскивать сапоги, но потом, заслонив рукой глаза от солнца, посмотрел на реку и сказал:

— Не кричите. Не тонет вовсе ваш Шурка. Просто собака загоняет его к берегу, не даёт заплывать. Вот умница! А лай-то какой подняла, я с поста услыхал.

Действительно, Ушастик гнал Шурку обратно; он всё колотил лапами по воде и даже лаял на Шурку, и даже толкал его к берегу. Так они плыли и приплыли, и оба благополучно вышли на берег. Шурка — сердитый, а Ушастик — довольный; он отряхнулся, обрызгал всех нас и начал прыгать вокруг Шурки, повалил его на песок и принялся лизать прямо в лицо. А Шурка сердито отмахивался.

— Если б не ты, я бы обязательно доплыл до середины!

— Скорее всего, пошёл бы ты на дно кормить окуней, дурачок, — сказал ему милиционер и погладил Ушастика. — Откуда он у вас, ребята? Это же очень редкая порода — водолаз.

Вот и всё про Ушастика. Больше нечего рассказывать. Разве что рассказать ещё про маму? Нет, лучше про милиционера расскажу, как он на следующий день привёл к нам инспектора служебного собаководства.

Этот инспектор попросил:

— Продайте, пожалуйста, нам вашу собаку. Мы её будем учить.

А мама сказала:

— Ни за что! Она мне дороже денег. — И обняла Ушастика, и поцеловала его при всех прямо в нос.

— Ну, тогда хоть позвольте взять его для ученья только на летний сбор, — попросил инспектор. — А потом мы его вам вернём.

На это мама согласилась. А Ушастик не согласился. Он на следующий же день убежал с летнего сбора и вернулся к нам с обрывком ремешка на шее.

И тогда инспектор опять пришёл. И порешили они с мамой, что Ушастика возьмут в служебное собаководство вместе с Шуркой.

На это Ушастик согласился. Он больше не убегал, и они с Шуркой прожили в служебном собаководстве всё лето. Мы с мамой ездили однажды к ним на Крестовский остров в гости. И мы удивились, каким интересным вещам научился и сам Шурка. Он нам так и заявил: «Когда вырасту, обязательно стану инструктором-дрессировщиком служебных собак».

Е 4

Сначала у нас в лагере никакой самодеятельности не было. Ребята понаехали из разных мест; неизвестно, кто что умеет, — ну, там петь, играть на каких-нибудь инструментах, танцевать или читать стихи с выражением. Выяснять это старшая вожатая поручила горнисту Славке Синицыну и Люсе Коркиной, ученице музыкальной школы. А ещё в эту комиссию вошёл я. Собрались мы втроём во время тихого часа на летней эстраде, уселись в уголке возле пианино и соображаем, как приступить к делу, с чего начать.

Я говорю:

— Нужно написать объявление и повесить в столовой.

А Славка говорит:

— Ещё писать и вешать! Лучше я протрублю сигнал общего сбора. Все сбегутся, тогда и поговорим.

А Люся Коркина открыла пианино и начала тихонько играть что-то немножко грустное, немножко весёлое; губа чуть прикушена, чёлка со лба откинута — вот-вот улетит, а пальцы так ловко бегают по клавишам, что не только слушать, но и просто смотреть на Люсю приятно.

Мы со Славкой засмотрелись. А тут вдруг появляется садовник дядя Лёша с мешком.

— Вишь, растяпы! Один день всего пожили, а уже успели разбросать по территории где что попало. Кто книжку под кустом забыл, кто косынку на траве, кто тапки у ручья. А я собирай…

Поворчал так дядя Лёша, плюхнул мешок в угол и ушёл. Тут Славка вскочил со стула и начал озираться по сторонам.

— Братцы, — говорит, — а где мой горн? Я его на куст рябины повесил, кажется…

Он хотел было спрыгнуть со сцены, но передумал и принялся рыться в мешке.

Чего там только не было! Книжки и тапки, ленты-банты и носовые платки, тетрадки, береты, расчёски. Горн, между прочим, тоже там оказался. Славка вытащил его из мешка и облегчённо вздохнул: «Уф-фф».

А Люся посмотрела на все эти трофеи и вдруг засмеялась.

— Мальчики, у меня идея! Устроим игру, интересно получится. Соберём всех растяп, ну, этих, которые растеряли свои вещи, и будем выдавать…

— Что же тут интересного?

— А то, что не просто выдавать, а пусть каждый прежде исполнит что-нибудь.

Тут до нас со Славкой дошло.

— Вот это да! Это ты, Люся, сильно придумала…

Мы вывесили объявление, что, мол, сегодня состоится открытие клуба «Растяп-Растерях». Пришло много ребят. Ещё бы! Ведь каждому интересно узнать, что это за клуб такой? Все скамейки перед летней эстрадой оказались заполненными. Славка Синицын чисто и звонко протрубил со сцены торжественный сигнал, я объявил вечер открытым и принялся вытаскивать трофеи из мешка.

Ребята охотно исполняли, кто что умел. Конечно, не у всех получалось хорошо, зато исполняли от души, и было весело. Попадались и такие, кто стеснялся. Например, одна девочка, Катя Воронова, которая забыла тапки у ручья.

— Неужели ты так ничего и не умеешь? — подбадривала её Люся. — Так не бывает, чтобы ничего не уметь…

Катя стояла вся красная и водила босою ногой по песку.

Тут один мальчик крикнул:

— Отдайте ей тапки! Я исполню за неё.

Мальчик взбежал на сцену, достал из кармана три пинг-понговых шарика и принялся жонглировать. А Люся сразу же начала подыгрывать ему на пианино. Он подбрасывал и ловил шарики — и из-за спины, и из-под ноги, и лёжа на полу — ну, как в цирке. А потом подбросил их высоко-высоко, и все три шарика, один за другим, попали в карман его куртки. Ох, и хлопали же этому жонглёру.

Особенно один белобрысый пацан. Я его давно заприметил; он сидел с краю на передней скамейке и прямо-таки тянулся к сцене. Глаза у него горели, а светлый чубчик на голове подпрыгивал в такт музыке. Ноги в зелёных носках и красных сандалиях свешивались со скамейки, потому что он не доставал ими до земли; лет десять ему было, не больше.

Я шепнул Люсе:

— Погляди вон на того белобрысого. Как переживает, вот умора! — и засмеялся.

А Люся не засмеялась. Она обратилась к белобрысому: