Теннисные мячи для профессионалов - Страница 44
— В тот день? — Это было новостью.
— Да! Прилетел, бросил вещи… — Королевский чуточку театрализовал: скорее всего был не один, с харьковскими коллегами. — И сразу улетел в Москву! Рюкзак лежит посреди комнаты!
— Раскрытый?
— Да. Такие вот несуразности… — Он был доволен произведенным эффектом. — На всякий случай запиши телефоны, можно звонить.
— В гостиницу?
— И на квартиру Волынцева тоже. Вот телефон его соседей, они мои понятые… Все?
— Посмотри: пишущая машинка, рукописи могли уместиться в рюкзаке?
— Могли, я смотрел.
— Он их взял, по всей видимости!
— Но что за спешка? Тува — Харьков — Москва… Примчаться, чтобы погибнуть!
По неосвещенным аллеям Дома творчества гудел ветер.
Погода испортилась.
Денисов услышал море, оно било глухими ударами неподалеку, за белевшими между деревьями домами. Казалось, в гигантской русской бане плещет на огромную раскаленную каменку волна и с грозным шипением мгновенно испаряется.
В одном из писательских корпусов окно было освещено. Когда Денисов проходил, оттуда доносился негромкий треск пишущей машинки.
«ТИХО!» — предупреждало различимое лишь вблизи объявление на перекрестке. — «РАБОТАЮТ ПИСАТЕЛИ!» Напротив было начертано черной краской:
«ВЕРНАЯ РУКА — ДРУГ ИНДЕЙЦЕВ. Начало в 20 часов».
«Верная рука…» — Денисов поймал себя на том, что, и отойдя на порядочное расстояние, продолжает повторять: «Верная рука», «Кожаный чулок», «Отчий дом»…
Придя к себе, он заварил чай, снова разворошил рукопись:
«Анастасия! Такою я, юношей, представлял себе женщину, которую полюблю и с которой проживу всю жизнь. Потому и полюбил ее в первый же час!…»
«Если бы она любила тебя, разве захотела бы, чтобы ты уехал отсюда раньше! Как просто! Пойми, безумец! И сейчас ее нет. Давай же оправдывай ее, скажи, что она смотрит на часы, скучает. Ты надеешься разжалобить ее сердце, если она увидит, как ты сидишь здесь, не зажигая огня, один в темноте. Услышит твой дрожащий голос… Не будет этого!»
«Чужая красивая драгоценность… Утром я просыпаюсь в твоих хоромах бездомной голодной собакой…»
Итог этой темы, отмеченной еще литературным консультантом Союза писателей, восходил к мысли, выраженной в эпиграфе:
«…Тут лежит перо Жар-птицы, но для счастья своего не бери себе его…»
Не это, безусловно, интересовало Рогова, когда ему наконец удалось в отсутствие хозяев номера заглянуть в рукопись Волынцева.
И не это:
«…Не берет за руку, отодвигается, когда я касаюсь ее. «Не целую. Не беру за руку. Значит, не могу. Не это главное. Решай, как тебе легче. И не рассказывай о своем комплексе…»
«…Я люблю тебя. Сегодня. У меня никого нет. Был муж, теперь ты…»
Денисов привычно перевернул несколько страниц:
«…Мое уязвленное честолюбие, нескромность, остатки гордыни, которая, как оказалось, не исчезла до конца, зависть, недружелюбие — все поднялось во мне во имя этого чувства, рядящегося под самую сильную и светлую любовь в жизни!»
«…Я бегаю за тобой! Это стыдно и сладко. Мы как в школе. За нами следит весь класс. Ребята открыто меня презирают, мы деремся каждый день…»
«…Моя жизнь прошла бездарно. В ней не было ни блеска, ни машин, ни имен…» «Все кончилось. Рано или поздно это должно было случиться. Не хотелось ни говорить, ни двигаться. Я чувствовал себя тем, кем не был, может, на самом деле, но в результате стал — честолюбивым пронырой и лицедеем…»
Денисов нашел то, что искал:
«…Я нагнал его, он шел почти бесшумно. Мы дважды вернули вправо. Исчез. Но стука двери не было. Я остался. Видимо, он заметил меня. Кто он? Профессор, с которым я так и не познакомился? Я мог простоять всю ночь. Было еще темно, когда он появился снова. Я шел за ним…»
«Что? Что надо?» Я подошел, когда он уже сидел в машине. Высокий, выше меня. В очках. Мне показалось, он напуган».
«Перст судьбы: он — племянник…»
«…Он оглянулся, исчез и отсутствовал минут семь, может, больше. На этот раз он меня явно не видел. Я стоял не шелохнувшись. Потом он появился снова, он нес что-то длинное, плохо различимое в темноте; оглядевшись, бросил рядом с забором. Когда шаги его не стали слышны, я подошел: в траве лежал багор, наподобие пожарного. Я забыл, что у людей свои корысти, дела. Когда-нибудь мы посмеемся над перипетиями этой ночи…»
Денисов завернул рукопись, бросил в сумку электрокипятильник, туалетные принадлежности — нехитрый свой скарб.
Он знал: у него не будет времени вернуться сюда. С особой тщательностью оглядел номер, вышел, запер за собой дверь. Это было как бы продолжением игры:
«Тот, кто въедет утром, не должен догадаться, что до него тут жил оперативный уполномоченный розыска…»
В аллеях густо лежала темнота. Одно из окон писательского корпуса все еще было освещено. Стрекот машинки доносился глухо, неразборчиво. У ворот Дома творчества никто не сидел. Денисов вышел на центральную улицу, сероватые тени скрывали поселок.
Денисову стало спокойнее. Он знал, почему неверна версия начальника коктебельской милиции в том виде, как Лымарь ее сформулировал:
«Волынцев мог посвятить Рогова в свои проблемы…»
«Он спутал, Лымарь! Проблемы Ланца хорошо известны. Все. До одной! Из его рукописи!… Именно они привели его ночью в мае к даче…»
Электроника слабо пискнула. В Москве начинало светать, в Планерском рассвет еще и не предвиделся.
«…Он выслеживал счастливого соперника, который готовил убийство вдовы Роша! И теперь нас не может не тревожить вопрос: будут ли учтены показания убитого, записанные им в дневники, где герои надежно упрятаны под псевдонимами?»
Все вставало на свои места:
«Рогов назвался племянником вдовы, чтобы объяснить ночное вторжение на чужую дачу… Он и не предполагал, что вдова Роша, ее племянница, Наташа, Волынцев, а теперь и он, Рогов, после этого навсегда окажутся связаны как родственники, члены одного клана в болезненном воображении неудачливого литератора…»
На шоссе было по-прежнему тихо, только у автобусной станции негромко играла гитара. Туристы пели, сгрудившись у рюкзаков.
«Мать моя, — донеслось до Денисова. — Давай рыдать, давай думать и гадать, куда, куда меня пошлют…»
«…И в случае любого ущерба, нанесенного вдове Роша, в этом самом порядке и будут внесены в первый же протокол допроса Волынцева! «Никогда!» — понял Рогов, прочитав приведенное в эссе Ланца описание, пока жив Волынцев, ему уже не завладеть, не подвергая себя огромному риску, миллионами вдовы Роша!… Никогда!»
Денисов прошел рядом с туристами. Песня оборвалась: его спросили, который час, он машинально ответил.
«Рогову пришлось выбирать: либо отказаться от преступления, либо решиться на двойное убийство. И решать быстро — осенью, когда Роша получала оставшиеся деньги, Ширяева и Волынцев снова собирались в Коктебель…»
— Спасибо, — донеслось с рюкзаков.
— Пожалуйста.
«У волков-одиночек не остается потерпевших. Свидетелей в живых они, как правило, тоже не оставляют. Поэтому он избавился от Волынцева… Это разгадка. Но первое ли это дело Рогова? Слишком тщательно и безжалостно оно готовилось…»
Денисов не раз приходил к выводу о благодатной роли задач, кажущихся неразрешимыми: «К сожалению, только, гордиев узел часто легче рассечь, чем обнаружить…»
— Слушаю. — Лымарь снял трубку подозрительно быстро. Видимо, собрался в отделение. — Не мог уснуть. Звонил -тебя не было. Ты уходил?
— К себе. Собрал вещи.
— Думаешь, уедешь?
— Наверное. Сюда прилетит следователь. Королевский.
— Ты что-то хотел?
— Надо послать сержанта в поселок.
— К Роша?
— К Веде. Хорошо, если она с мужем сходит к художнице.
— Я съезжу сам. Все?
— Да.
Денисов положил рукопись на стол. Она была все еще раскрыта на знаменательном месте: