Тени Королевской впадины - Страница 18

Заметив, как Сталин мельком глянул на настенные часы, Берия поднялся, догадавшись, что рассиживаться нечего.

Рамиро Рамирес вставал рано. Это уже вошло в привычку. Осторожно, стараясь не разбудить жену, выскальзывал из-под одеяла, шел на цыпочках на кухню и там наскоро что-нибудь проглатывал. Затем на часок отправлялся побродить, «зарядиться бодростью перед работой», как он сам говорил. Чаще всего Рамиро шел к морю, иногда забредал в порт, где у него было множество знакомых среди докеров.

Сейчас около пяти, Люсию нужно будить в шесть, чтобы она не опоздала на табачную фабрику.

Рамиро прикрыл за собой калитку и, насвистывая, двинулся по каменистой дороге.

Песок и ноздреватые камни приятно холодили босые ноги. Говорят, эти камни вулканического происхождения. Во всяком случае. Рамиро свято верил в это. Он даже стихи сочинил:

Стихи эти Рамиро положил на музыку, и песенку некоторое время распевали, до тех пор пока губернатор не запретил ее, опираясь на «законы военного времени».

После этого Рамиро сочинил песенку о губернаторе, которая едва не стоила ему свободы. Несколько недель ему приходилось скрываться в порту, прячась в пакгаузах, между тюков с товарами…

Он сочинил множество песен, которые распевались в разных уголках Оливии. Но перед каждой новой песней, которую еще предстояло сочинить, он чувствовал робость. Отец когда-то в юности, до женитьбы, много лет работавший подрывником на медных рудниках, рассказывал, что примерно такое же чувство он испытывал каждый раз, поднося спичку к бикфордову шнуру. Все правильно. Разве поэзия – это не огонь?

– И песня, и стих – это бомба и знамя, – вслух повторил Рамирес, отворяя калитку.

В стороне от дороги показался поселок фавел. Жалкие хижины сбились в кучу, как бы стараясь спрятаться друг за друга. Ящики из-под мыла, макарон и прочего товара служили стенами, гофрированное железо и текстолит – крышей.

Рамиресу довелось побродить по стране, он исходил ее из конца в конец и пришел к выводу, что нужда повсюду на одно лицо, неважно, на севере ли ты, где горные отроги припорошены снегом, или на юге, где знойный ветер пустыни опаляет лицо. И запах у нищеты повсюду одинаков: она пахнет пеленками, керосином, дешевыми сигаретами, черствым хлебом – она пахнет беспросветным отчаяньем.

Над некоторыми крышами уже вился дымок.

Подойдя поближе, Рамиро расслышал голоса – звукопроницаемость стенок хижин была такова, что все жители фавел обитали как бы в общей комнате, одной огромной семьей. Да так оно, в сущности, и было – бороться с нуждой можно только сообща. Когда кто-то долго хворал или, получив травму в порту, на табачной фабрике или на руднике, получал пинок от хозяина – шапка шла по кругу. Каждый делился чем мог, подчас – последним.

И здесь, в фавелах, Рамиресу приходилось иногда прятаться от ищеек полиции.

Из-за горизонта показалось солнце. Первые его луча брызнули расплавленным золотом. «Расплавленным золотом», – мысленно повторил Рамиро, усмехнувшись красивому поэтическому сравнению. Он-то в жизни не видел золота – ни в расплавленном, ни в обычном состоянии. Какое там золото!

До приезда в город он понятия не имел, что такое матрас. В семье Рамиро был седьмым ребенком. Родители – сельскохозяйственные рабочие – с утра до ночи гнули спину, чтобы как-то прокормить свое многочисленное семейство.

Выпив в праздник стаканчик-другой кашасы, отец любил с гордостью повторять:

– У меня собственный дом…

Предмет своей гордости родители Рамиро целиком, до последнего кирпича, соорудили собственными руками. До последнего кирпича… Да они и кирпичи-то формовали сами, потому что фабричные стоили слишком дорого.

Детишки помогали как могли – носили инструмент, подавали раствор глины, связывали в пучки камыш для крыши, подметали двор и таскали на свалку строительный мусор.

За строящимся домом отец вырыл круглую яму, и маленький Рамиро, гордый оказанным доверием, с утра до ночи месил босыми ножонками глину, в которую для крепости добавлялся овечий навоз.

Кирпич не обжигали – для этого ведь нужна была специальная печь. Его выдерживали несколько дней на яростном оливийском солнце, отчего кирпич делался твердым, и выкладывали стены, которые медленно, но верно тянулись кверху.

Приходя в сумерки с работы, отец ужинал, отдыхал немного и принимался за дом. Кирпичи он укладывал споро, как заправский каменщик.

– Говорят, если в глину добавить конский волос, кирпич будет несокрушим, – говорил отец.

– Да где его возьмешь, конский волос? – вздыхала мать, подавая кирпич.

– Сойдет и так, – соглашался отец и поправлял рукавом пышный ус, тронутый сединой.

Собственный дом!

Он состоял из одной комнаты. В ней помещались все девять членов их семьи. Пол – земляной, мебель – деревянные топчаны, собственноручно сколоченные отцом, постельное белье – овечьи шкуры…

Из задумчивости Рамиреса вывел приветственный возглас. Из крайней хижины выскочил парень и вприпрыжку бросился навстречу.

– Доброе утро, Рамиро! – произнес он, запыхавшись от быстрого бега.

– Здравствуй, дружище, – остановился Рамирес. – Есть какие-нибудь новости?

– Да.

Рамирес остановился:

– Выкладывай.

– В порт собрался?

– Как видишь.

– Будь осторожен.

– А что случилось? – поинтересовался Рамирес. – Океан обрушился на сушу? Проснулся прибрежный вулкан? Или профсоюз выступил на стороне рабочих?

Парень рассмеялся:

– Ни то, ни другое, ни третье. В порту полно полиции и шпиков.

– Неужели о забастовке пронюхали?

– К счастью, нет. – Парень понизил голос. – Говорят, они наркотики ищут.

Глаза Рамиреса сузились и потемнели.

– Наркотики? – переспросил он.

– Да. Говорят, из-за океана к нам все больше поступает этой заразы.

– Вместе с недобитыми фашистами.

– Вот именно, – кивнул парень. – Говорят, кое-кто помогает гитлеровским молодчикам, которые просачиваются в Оливию… Может, вернешься? В порту опасно.

Рамирес пожал плечами:

– Я не трус.

– О собрании не забыл? В девять вечера, где обычно, – напомнил парень.

– Мне о собрании сказал сам Орландо Либеро.

– Когда начинаете бастовать?

– Т-с-с, – парень настороженно огляделся. – И у ветра есть уши. Наша сила – во внезапности.

– Ну, ладно. А я-то вам зачем?

– Ты нужен нам, Рамиро. Ты напишешь для нас новую песню! И она станет гимном бастующих.

– «И песня, и стих – это бомба и знамя, и голос певца поднимает класс», – продекламировал Рамирес.

– «И песня, и стих – это бомба и знамя»! – восхищенно повторил парень. – Какие слова! Ты растешь, Рамиро, до тебя скоро рукой не дотянешься. Молодчина!

– Это не мои стихи, – усмехнувшись, покачал головой Рамирес.

– А чьи?

– Одного русского поэта.

Дорога сделала поворот. Вдали показались строения порта.

– До вечера. – попрощался Рамирес о парнем.

Времени оставалось немного, а он решил непременно заглянуть к докерам.

В главном порту страны работа не прекращалась круглые сутки. К ночи, правда, темп погрузки-разгрузки замедлялся, но всегда находились нетерпеливые судовладельцы, которые желали как можно скорее загрузить или, наоборот, разгрузить свою посудину, чтобы товар не залеживался, а зафрахтованное судно не простаивало лишние часы: бизнес есть бизнес. Некоторые докеры соглашались на ночную погрузку: хотя работать в темноте, при скудном освещении опаснее, зато двойная плата…