Тени исчезают на рассвете - Страница 16

Зачем Семенову эти сведения? Зачем?.. Надо немедленно просить перевода в другой город, в другую область! Но прежде всего выполнить просьбу Семенова! Просьбу?..

Иван Васильевич взволнованно бегал из угла в угол своего огромного кабинета. Толстый ковер заглушал его шаги. Лишь стакан на столе тоненько позвякивал от сотрясения, словно где-то далеко повизгивала битая собака.

Минут через десять Иван Васильевич вызвал к себе Семенова.

— Скажите шоферу, пусть подает машину, — стараясь не смотреть на него, сказал Иван Васильевич. — Поеду на текстильный комбинат…

Вскоре после отъезда директора на столе у Сергея Павловича зазвонил телефон.

— Семенов слушает.

— Это квартира? Бульвар Девятого января, 62? — спросил приглушенный голос.

— Нет, вы ошиблись. Это трест.

— Извините!

Сергей Павлович медленно опустил трубку. 62. Прибавить нужно 135. Значит, дом номер 197…

Бульвар Девятого января находился на окраине Южносибирска, куда еще не успела докатиться волна строительства, разлившаяся по городу. Бульваром почему-то называлась бугристая песчаная улица без единого деревца, над которой летом постоянно висела туча пыли.

От конечной остановки трамвая Сергей Павлович тащился целых полчаса по песку, пока разыскал наконец дом номер 197. Это было низенькое, вросшее в землю зданьице, построенное из того же красно-коричневого кирпича, что и высокая заводская стена текстильного комбината, проходившая неподалеку. У домика был нежилой вид: стены в глубоких трещинах, оконные проемы заколочены досками, с крыши содрана жесть. Вероятно, в прежние времена, когда на территории нынешнего текстильного комбината находилась тюрьма, здесь было что-то вроде сторожки. Потом сторожку за ненадобностью бросили. Жить в ней тоже никто не пожелал: ремонт обошелся бы дороже, чем строительство нового дома. Так домик и стоял, заброшенный и никому не нужный, с каждым годом приходя во все большее запустение.

Сергей Павлович вошел во двор, иначе говоря, обошел домик с тыла, так как от забора и дворовых построек здесь не было и следа. Подойдя к единственному окну, он тихонько стукнул.

Беззвучно отворилась дверь, сколоченная из старых, изъеденных временем досок. Сергей Павлович ощупью прошел в комнату.

— Ничего не вижу, — тихо сказал он.

— Сюда идите, — послышался из темноты знакомый голос.

Постепенно глаза Семенова свыклись с темнотой. Комната была небольшой, всего метров восемь. В углу стояла огромная печь, задней своей стороной выходившая в коридор. В дверном проеме, прислонясь к косяку, стоял человек. Сергей Павлович видел лишь очертания его фигуры.

— Подвели ваши уголовники, — без всяких предисловий начал тот.

— Подвели? Как подвели? — испугался Сергей Павлович.

— Очень просто. Но это к лучшему. Воронцов — не тот, кого мы ждали.

У Сергея Павловича пересохло во рту. Господи, неужели он что-нибудь напутал?

— На фотографии… — начал он.

— Фотография — ошибка! Завтра прибудет тот, настоящий. Ефим Сидорович Захаров — запомните хорошенько эту фамилию.

— Как же тогда Воронцов? Случайность?

— Случайность? — насмешливо переспросил человек, стоявший у двери. — Скорее всего, он контрразведчик.

Сергей Павлович молчал, подавленный этим неприятным сообщением.

— И Надежда Остапенко не "Анна"? — наконец спросил он.

— По-видимому, хотя в этом я еще не уверен. Нужны данные о ней, нужны данные, понимаете?

— Они будут завтра утром.

— Ваш директор?

— Да.

— Хорошо. Вот пять тысяч. Заставьте его завтра взять их и потребуйте расписку. Вы поняли? Расписка — главное… Он нам будет нужен на днях. Только смотрите, осторожно.

— Да он у меня в руках, — усмехнулся Сергей Павлович, вспомнив растерянное серое лицо директора и его мелко дрожащие толстые щеки.

— Сведения об Остапенко положите на старое место… Завтра хорошенько изучите этот район. Как только прибудет Захаров, нам придется…

Тут он снизил голос до шепота. Сергей Павлович слушал с напряженным вниманием. У его собеседника и так был глухой, невнятный голос, словно он не говорил, как все люди, а бубнил сквозь плотный шарф. А уж его шепот было вообще трудно разобрать…

Вскоре они расстались. Первым ушел Сергей Павлович. Человек, вызвавший его на свидание, задержался в домике еще некоторое время. Он поднял крышку погреба, осветил фонариком влажный земляной пол и какую-то кирпичную трубу в углу. Потом закрыл изнутри дверь на крючок, выпрыгнул в окно и плотно притворил.

Его осторожные легкие шаги заглушил шум ветра, а сам он быстро растворился в темноте.

Глубокой ночью в Южносибирск прибыл Ефим Сидорович Захаров. Он ехал из Москвы кружным путем, с двумя пересадками… Такой маршрут был избран им неслучайно. Происшествие с автомашиной у вокзала заставило Захарова действовать более осмотрительно. Конечно, во всем мог быть виноват только туман. Но на всякий случай он решил замести за собой следы.

Человек, носивший фамилию Захарова, уже не впервые ступал на советскую землю. Он был опытен, хитер и осторожен, обладал выдержкой и терпением. Он имел все основания верить в благополучный исход своей миссии — заканчивались ведь успешно все дела, которые ему поручались в прежние годы. Однако на сей раз почему-то такой уверенности в успехе не было. Вероятно, стали сдавать нервы, порядком истрепанные в бурном водовороте жизни профессионального разведчика.

В давние времена, когда Ефим Сидорович Захаров еще бегал в коротких штанишках и говорил срывающимся дискантом, он носил другую фамилию. Его звали Ал-стер, Адольф Алстер. Отец его, толстый прибалтийский немец с традиционным пристрастием к пиву и столь же традиционной одышкой, содержал магазин в одном из больших сел на латвийско-советской границе, населенном молчаливыми, сумрачными русскими староверами. Твердо убежденный в превосходстве арийской расы над всем остальным населением земного шара, старый Алстер с завидным усердием доказывал это, нещадно обсчитывая своих покупателей и всучая им негодные товары вместо добротных вещей. Их недовольства он не боялся: его магазин был единственным на селе, а урядник негласно состоял у него на жалованье, получая немногим меньше, чем от государства.

Были у старого Алстера и другие доходные дела, связанные с близостью советской границы. По ночам у него внезапно появлялись и так же внезапно исчезали странные личности, не похожие на местных крестьян. Чаще всего после их ухода на границе поднималась бешеная стрельба. А иной раз личности проходили тихо, без шума. Старый Алстер ходил тогда довольный, гнусаво напевая одному ему ведомые мотивы и потирая свои руки — толстые, белые, как восковые свечи, которые в этом старообрядческом селе составляли немаловажный источник его дохода.

Адольф, долговязый подросток с крупными желтыми веснушками на бледном лице и невыразительными серыми глазами под белесыми, цвета моли, ресницами, рос в этой атмосфере одурачивания легковерных, долготерпеливых "мужиков" и таинственных ночных посещений с их волнующим душу шепотом, многозначительными взглядами и недомолвками. С полураскрытым от напряжения ртом, готовый в любой момент отскочить в сторону и скрыться, он часами простаивал у запертой двери отцовской комнаты. Каждое подслушанное слово казалось ему полным скрытого смысла, каждый случайный обрывок фразы — ключом к величайшей тайне. Он жадно впитывал в себя аромат приключений, исходивший, как ему казалось, от ночных посетителей отца, и чем дальше, тем чаще предавался мечтам о неслыханных похождениях, которыми он прославится на весь мир.

Осенью 1939 года Гитлер призвал всех немцев, проживавших в Прибалтике, вернуться в "фатерланд" — в Германию. Немцы поехали — кто с радостью, кто с сомнением, а кто просто потому, что уезжали соседи. Переселенцев поместили в специальные лагеря и долго после этого латвийские знакомые уехавших получали письма с прозрачными намеками: "Передайте, пожалуйста, наш привет госпоже Масловой и господину Мясову. Очень мы по ним соскучились. Зато нас часто навещает семья Картофелевых".