Тень Уробороса. Аутодафе - Страница 9

Руки сами делали свое дело: отерли обвисшие бока, замотанные ветхой шалью, раскрыли загончик, вывели козу, нацепили на жилистую подвижную шею непрестанно жующей твари колечко с подвешенным в нем камушком, который громко звякал, ударяясь о края кольца… Коза нервно дернулась, посмотрела на Кайшу изумительно осмысленным взглядом и, завернув морду, почесала нос задним копытцем. И в золотисто-карем глазу с узким черным зрачком, перечеркнувшим его поперек, хозяйке почудился дерзкий вызов: «Не осмелишься сказать!»

Тогда Кайша привязала козу к дереву у землянки и, оставив ее суетливо ощипывать остатки недоеденной травы и чахлые кустики, решительно спустилась к сыну.

— Эфий.

Юноша вздрогнул. Он уже свыкся с тем, что будет доедать свой завтрак в одиночестве.

— Эфий, Старшие рассказывают такую историю. Где-то здесь, рядом, в незапамятные времена жило несколько племен. Они много и отчаянно воевали…

— Зачем?! — глаза сына округлились, а взгляд их стал таким же, каким был только что у козы, но вместо лукаво сверкнувшей насмешки в них разгоралось кроткое удивление.

— А кто их знает? Может, рыбы мало им было… или зверья, а может, лица их были слишком разными или кожа другого цвета, поэтому не терпели они друг друга и люто враждовали…

Эфий кивнул: последний довод был ему понятен как никому, а ушибленное братом плечо заныло, словно в напоминание. Он хотел еще что-то спросить, даже вдохнул, но мать с нетерпением махнула бурой рукой, оплетенной узловатыми венами:

— Не перебивай, я и без того не мастак разговоры разговаривать! — и, смягчившись, добавила потише и поласковей: — Не перебивай!

Юноша кивнул и поднес ко рту кувшин с остатками молока.

— В том племени были две сестры или подруги. Они спорили с самого малолетства — о том, да о сем. А когда стали взрослыми, одна сказала: «Я рожу и выращу много сыновей-воинов, они пойдут и убьют всех наших врагов, и будет нашему племени слава и почет!». Тогда вторая ответила: «А я не буду рожать много сыновей или дочерей, но я узнаю то, что знали наши предки, и научу этому знанию каждого из нашего племени и каждого из чужого племени, кто придет, сядет и пожелает выслушать меня». Старики и первая женщина назвали ее сумасшедшей и не слушали ее. Первая родила и воспитала множество сыновей, и все они стали воинами. А вторая долго скиталась по земле, но когда вернулась, то стала говорить с молодыми, а те стали ее слушать. Но дети первой, воины, не слушали ее никогда, только смеялись над нею и били глупых сверстников, посмевших поверить сумасшедшей. Она говорила со своими, говорила с чужаками, все для нее были едины.

Эфий слушал, хмурясь. Когда мать остановила рассказ, он снова удивленно раскрыл глаза, не веря, что это уже всё.

— Кто из сестер тебе больше по нраву, Эфий? — спросила она испытующе.

— Которая говорила с чужаками… Но что с ними стало дальше?

— А вот слушай. Однажды случилась война, и победило в войне то племя, где жили сестры-спорщицы. Гордилась первая женщина своими сыновьями, когда они швырнули к ее ногам отрубленные головы врагов. И тихо схоронила поруганные трупы врагов и позабытые в победном угаре тела погибших сородичей вторая, бездетная, женщина. Тогда слух о немыслимой силе победившего племени разнесся по округе, после чего соседские женщины начали говорить: «Мы родим много сыновей-воинов и победим нечестивцев, убивающих всех!». А та, сумасшедшая, собралась и ушла из своего могущественного племени, ушла в никуда. И направились вслед за нею те, кто ей поверил, и были они ей помощью в трудной дороге. А в глубокой старости узнала она от другого странника, что женщины врагов нарожали сыновей-воинов, и те вырезали до единой души всё ее прославленное племя. Убили и ту, оставшуюся неизвестной, чьи переломанные и обгрызенные дикими зверями кости теперь моют ливни; и ее сыновей-воинов убили и надругались над останками. Потом пришли другие и тоже перебили победителей, и так без конца, поэтому на месте былых поселений зияет в земле черное безжизненное пепелище. Говорят, что та женщина, которая ушла от войны, была первой Старшей племени солнцескалов и многому научила наших отцов и матерей… — Кайша замолчала, но потом добавила, будто для убедительности своих слов: — Старшие так говорят…

— Я видел пепелище, — прошептал Эфий, сдерживая слезы внезапного озарения.

Кайша недоверчиво поморщилась:

— Да где же ты его видел, если дальше Голодного камня отсюда не отходил?

Он опустил глаза и заторопился к козе. Приближающийся звон от колечек на шеях коз, не звон даже, а бряканье на все лады, говорил о том, что хозяйки уже выгнали скот из загонов, и стадо по привычке идет к пастуху.

Эфий не посмел рассказать недоверчивой матери, как он видел выжженную землю. Это не было сном, это не было даже похоже на сон. Однако он и правда не покидал селения ни разу за всю жизнь. Юноша просто пас коз, когда несколько ребят, возвращавшихся из леса с орехами, решили поглумиться над ним. Один выбил палку у него из-под руки, а другой, не дожидаясь, когда Эфий вскочит, толкнул его. Третий же, намахнувшись полной орехами сумой, чтобы ударить пастуха в грудь, не успел сдержать ношу, и вся тяжесть сумки обрушилась на голову споткнувшегося Эфия. Тот упал, и ни кровинки не проступало в его лице, и дыхания тоже не было. Эфий же, к своему удивлению, видел их всех, видел замешательство старшего, растерянность того, кто ударил сумой, страх в глазах толкнувшего — последний слушал, стучит ли сердце у пастуха. Да и самого пастуха, себя, Эфий тоже видел, как постороннего.

Ему стало грустно. Лица вечно надоедающих сверстников были мальчику неприятны. Он повернулся и пошел в горы. Потом побежал — бежать было необычайно легко. Эфий глядел на заходящее солнце и думал, сумеет ли он найти то место, где оно ночует, или хотя бы бежать с ним вровень, не отставая. Он быстро забыл о том, что случилось, назад совсем не хотелось, да он уже и не помнил о том, что есть место, куда можно вернуться. Такие мелочи не интересовали его более, Эфий наслаждался скоростью, которую мог увеличивать и увеличивать. Мелькали деревья, уступы скал, медленно разворачивались дальние горы, меняя очертания, изменяли вид и кучевые облака над ними, словно целое стадо сбившихся вместе белых коз.

А вскоре Эфий увидел то, чего не видел никогда.

Озеро было без берегов. Он остановился на склоне и смотрел в мутно-синюю даль, которую вначале спутал с небом, проглядывавшим сквозь стволы и кусты. Нога его сорвалась с обрыва, и Эфий кубарем полетел вниз. Однако юный пастух не только не разбился, но даже не заметил приземления. Казалось, он легок подобно птице, умеющей опускать свое тело на мощных крыльях туда, куда ей заблагорассудится.

Лес внезапно кончился. Здесь, внизу, было мрачно и отвратительно. Эфий не сразу понял, что это из-за цвета земли. Она выглядела как прокопченный камень любого очага, и такой она была, куда хватал глаз, вправо и влево. Юноша поднял голову. Над смрадной черной пустыней даже предвечернее небо выглядело мрачным и бездонным. Эфию почудилось, что оно, как озерный омут, сейчас перевернется и затянет его, только не вниз, под землю, а в еще более пугающую неизвестность. Он зажмурился, сел и вдруг понял, что с ним случилась беда. Беда была связана с орехами, козами и троими напуганными мальчишками. Вспомнив это, Эфий схватил себя за голову, которая тут же взорвалась тысячеигольной пыточной болью. Он заблудился. Он не запоминал дорогу сюда и заблудился. Теперь из этой черной пустыни ему не выбраться…

Боль вывинтила ему голову до хруста в висках, глаза перестали видеть, Эфий почувствовал, будто валится с немыслимой высоты. Он конвульсивно дернулся, тяжело разлепил набрякшие веки и увидел над собой морду материнской козы. Обидчики попросту сбежали, решив, судя по всему, что пастух умер — и потом это подтвердилось, когда они увидели его живым в селении: на лицах подростков отобразился такой ужас, какого Эфию не приходилось видеть никогда ни у одного человека. Но эти люди не интересовали его теперь. Он хотел знать, правда ли с ним случилась та захватывающая прогулка к безбрежному озеру с выжженной землей? Спросить — сон или явь — было не у кого. И без таких вопросов о юноше теперь заговорили, что он «совсем тронулся умом», а ему не хотелось злить односельчан, уже один раз едва не отобравших его жизнь.