Тень Уробороса. Аутодафе - Страница 88

Я поднял голову и сразу же встретился взглядом с затейливо разодетым мужчиной примерно моего возраста. Несмотря на жару, на нем в качестве плаща красовалась черная блестящая шкура какого-то крупного зверя из семейства кошачьих, шлем имел вид черепа без нижней челюсти, и этот череп некогда принадлежал гигантскому хищнику — возможно, обладателю шкуры, использованной как плащ. Меня поразило его лицо, напомнившее мне нашего Шамана, академика Михаила Савского, который однажды навсегда покинул планету монастырей. Вот только не было в его взгляде благородства и доброты, свойственной бывшему монаху-целителю Сабелиусу. А еще что-то неуловимое роднило человека-в-шкуре и с мальчиком, которого укусила змея — после того, как я увидел сверкающие ненавистью глаза и бормочущие проклятья губы, то подозреваю, что змея укусила беднягу не просто так. Своим появлением мы с Фараоном порушили все планы человека-в-шкуре.

Защищаться от проклятий и долго раздумывать не было времени. Он был силен, я почувствовал это сразу, но теперь было поздно.

Руки делали свое дело. Я присоединил мальчика к контролирующим приборам, которые в уменьшенном виде до этого лежали в моей походной аптечке, незатейливо прицепленной к поясному ремню. Появление большого из малого тоже вызвало у дикарей бурную реакцию и доказало наше с молчаливо наблюдающим Фараоном «божественное происхождение». Затем ввел сыворотку. Откачивать яд уже не имело смысла, он распространился почти по всему организму и поразил нервную систему. Теперь, если мальчик выживет, он будет нуждаться в долгом лечении и вполне может остаться калекой. Жаль. Я знал, что слишком близко принимать к сердцу трагедии пациентов нельзя, иначе очень трудно их лечить, ибо делать это нужно с сильной волей и холодным рассудком, но в этом случае мне с трудом удалось уговорить себя не вмешиваться в их внутренние дела. Мальчик был жертвой, это не подвергалось мной сомнению, а без пяти минут убийцей — человек-в-шкуре. Причем, если присмотреться, во внешности жертвы и палача угадывалось некое фамильное сходство, поэтому тут речь могла идти о борьбе за власть: если они братья и действительно сыновья вождя, то старший просто убирал помеху со своей дороги.

Две минуты истекли. Я пристально смотрел на приборы, показывающие, как стабилизируется его состояние, выравнивается пульс. Яд прекращал действие. Мальчик уснул, и на лбу его выступила испарина.

— Его, — я указал матери на больного, — нужно лечить. Лечить! — развёл руками и сделал несколько пассов, которые, на мой взгляд, куда доходчивее объяснили бы ей мои слова, чем подробная демонстрация приборов и медикаментов.

— Араго лидо ахчу? — спросила она шепотом, дрожа и не веря своему счастью. — Араго морцо дат?

Невольно уловив смысл ее слов, я подтвердил:

— Да, он будет жить. Но его нужно лечить. Мне лечить. Долго. Понимаете? Лечить…

— Дюлата-ута Араго? — она показала на меня. — Йэ дюлата-ута Араго? Атэ?

— Отнесите его домой. Я пойду с вами. С вами. Я.

Племя оживилось. Несколько мускулистых юношей подхватили носилки на плечи, остальные дикари окружили нас с Хаммоном, и в этом сопровождении мы двинулись в сельву.

— А теперь расскажи мне о вашем Новом годе, — попросил я тогда Фараона.

Конец 3 книги

Вот уже много лет я живу в сельве отшельником. Попытки хотя бы в «третьем» состоянии разведать, где на соседнем материке находится действующий портал в Агизской пустыне, не привели ни к чему: да, я увидел установку, но в ней не хватало составляющих. Охранялся ТДМ тщательно, да и люди, владеющие корпорацией, где некогда работал Фараон, были очень непросты, как и шаман, тот самый человек-в-шкуре.

Араго, сын вождя, выздоровел полностью. О былом укусе напоминали только два белых шрама на ноге и немого деформированная правая икра. Он сменил своего отца после его смерти через десять лет. Когда Араго стал главой племени, шаман, его родной старший брат, покинул сородичей и ушел к соседям.

Хаммон перебрался в город на этом же континенте. Звал он с собой и меня, но я решил остаться в сельве. Что нового я увидел бы в городе? И чем здешние горожане могли быть интереснее моих дикарей?

А в голове часто, так часто повторялся смех и слова Желтого Всадника: «Ты мог бы беспрепятственно путешествовать по всем без исключения мирам»… Да, воссоздавая себя во мне, Александр-Кристиан Харрис даже не предполагал, что может совершить такой чудовищный просчет. Вероятно, он не мог и представить, что я усмотрю свое-его предназначение в глупейшем за всю историю человечества акте медленного самоубийства, ведь чем по сути, как не суицидом, было мое нынешнее затворничество без права вернуться Домой?

Мне оставалось только ждать. Ждать неизвестно чего, неизвестно кого и неизвестно когда. Надеяться, нащупывать под ногами дно и ступать по нему в поисках сокровенного брода.

И лишь один день в году был дарован мне как прощение за роковую ошибку. Один-единственный день, совпавший там и здесь, — весеннего равноденствия, когда солнце начинает отбирать назад свои права и воскрешает землю из ледяной летаргии.

Вот уже много лет, невидимый для всех, я оказываюсь на Земле, на том самом месте возле бруклинских развалин. И она всегда ждет меня там, с самого утра, в любую погоду, кутаясь в длинный черный плащ и вглядываясь в небо. В этот день она неизменно свободна, и никто не смеет беспокоить ее по работе. Когда я присоединяюсь к ней, мы уходим оттуда. Она меня не видит и не слышит, но рассказывает мне о жизни, а взгляд ее, как тогда, останавливается чуть выше моего плеча.

Затем мы едем к ней домой — они с Луисом поселились близ Манхэттена, недалеко от Дика Калиостро и Фаины Паллады. На стене в зале светится большое изображение: она, двухгодовалый Луис у нее на руках и рядом — Дик. И нет радости ни в ее лице, ни в лице Дика, только улыбается нам белокурый малыш.

— Это и видела Фанни в своем пророчестве, — однажды сказала Джо, опуская голову. — Этот снимок делала она. Настроив на нас фокус, она охнула: все было в точности так, как ей привиделось летом 1001 года… Правда, ей казалось, что это предвестье ее собственной гибели. Но у них все хорошо, как и должно быть. Только Дик теперь всегда будто без души… Мне жаль его, но я не в силах помочь…

Джоконда не стареет. Она меняется, но не стареет. С каждым прожитым годом ее красота приобретает что-то новое. Творя ее портрет, жизнь не жалеет на нее лучших красок.

Взрослеет только Луис, которого она всегда в этот день просит провести время с нами (а после его удивленного взгляда поправляет саму себя: «Со мной!»). Они смеются, и я смеюсь с ними, все время забывая, что ни он, ни она не видят и не слышат меня.

— Не уходи, — на исходе дня говорит Джо.

— Я не ухожу, мам! — отвечает Луис и гладит ее по руке.

Грустно, закрываясь ладонью, она смеется, качает головой.

Я знаю, что должен найти способ подать ей знак. Хорошо бы, если она перестала ждать, стряхнула с плеч мой призрак и начала другую жизнь. Но все мои попытки бесплодны. Как бы ни учился я в мире Хаммона, все мои навыки оказывались бесплодными в родной Вселенной.

Ближе к двенадцати она желает Луису спокойного сна и безошибочно оборачивается ко мне.

— Не пытайся уговаривать меня, — шепчет Джо, когда мы поднимаемся к ней; может быть, она просто догадывается о моих устремлениях. — Не гони меня, потому что я свободна и делаю так, как хочу. Иначе быть не может. Не может! Но хотя бы сегодня разбуди меня, когда будешь уходить…

Она прикрывает глаза и вздыхает, словно чувствуя мой поцелуй и объятья.

— Если ты разбудишь меня, вернется то 21 марта. Я проснусь, и ты будешь рядом, и не будет никакого Хаммона, все останется в кошмарном сне, который просто, чтобы проучить нас, неблагодарных, ненадолго материализовала мудрая планета Сон… Разбуди меня. Кристиан!

Я смотрю, как она засыпает, глажу ее по голове, перебираю густые пряди. Во сне Джоконда всхлипывает, как тогда, а я оставляю над нею серебристые крылья благословения монаха.