Тень призрака (антология) - Страница 72

Завтра — знаменательный день для всех нас и в особенности для Стентора, потому что будет испытываться новый междупланетный телевидоскоп, и быть может, впервые мы увидим наших соседей, отделенных от нас бесконечностью пространства. Хотя население Венеры во многих отношениях отстало от нас чуть не на целое тысячелетие, но в области радио и телевидения там сделаны поразительные успехи. Уже полвека мы поддерживаем с венерианцами радиосвязь, и они всей душой разделяли с нами радость насаждения нашего эдема. Они всегда с величайшем интересом выслушивают рассказы Стентора об этапах борьбы с насекомыми, грозившими стереть нас с лица земли. Им предстоит теперь та же самая задача; но судя по их сообщениям, победа клонится не в их сторону. И завтра мы будем говорить с венерианцами лицом к лицу! Это событие — важнейшее с момента установления первой междупланетной радиосвязи, которая существует у нас уже пятьдесят лет. Стентора я не видел в таком волнении с тех пор, как были открыты семена растений…

И вот этот день уже прошел. Опыт увенчался успехом, но увы, что увидели мы, когда пелена спала с наших глаз!

Огромные залы собраний были по всему континенту битком набиты людьми жаждавшими увидеть первых жителей Венеры. Перед самым началом опыта мы послали по радио нашим запланетным соседям приветствие с выражением наилучших пожеланий и получили от них ответное поздравление! Увы, мы еще ничего не подозревали. Затем был включен телевидоскоп приемника, и мы, затаив дыхание, сидели, не спуская глаз с хрустального экрана. Рядом со мной сидел Стентор; я видел, с каким лихорадочным нетерпением он ждал появления фигуры Энайоны.

Сначала на экране скользнули какие-то неясные тени. Очевидно, изображение было еще не в надлежащем фокусе. Наконец, появилось темноватое пятно, очертания его делались резче и резче, оно принимало определенную форму… И вдруг многотысячную толпу народа — и одновременно другие такие же людские массы в зрительных залах всего мира — охватило чувство несказанного ужаса… Человечество вдруг уяснило себе все значение представившейся ему картины.

На экране перед нами вырисовалась фигура колоссального шестиногого жука, хотя и не тождественного во всех отношениях с нашими стародавними вымершими врагами, но все таки это было несомненнейшее насекомое гигантских размеров… Конечно, нас оно не могло видеть, потому что наша отправительная станция еще не функционировала, но когда оно заговорило, мы должны были закрыть глаза, чтобы убедиться, что слышим знакомый всем голос венерианского диктора Энайоны. Стентор стиснул мне руку, вскрикнул, и я должен был его поддержать, иначе он упал бы.

— Доброжелательные обитатели Земли, как называете вы свой мир, — раздался голос чудовища — мы переживаем знаменательнейшее событие в летописях наших дружественных планет, и мы с нетерпением ждем того момента, когда впервые увидим вас так же отчетливо, как вы сейчас видите одного из нас. В особенности нам хотелось бы увидеть Стентора. Сколько раз мы с живейшем интересом слушали ваши рассказы о бедствиях, причинявшихся вам насекомыми, которые оспаривали у вас владычество на вашей планете. Как вы уже часто от нас слышали, насекомые и нам не дают житья. И если мы не сумеем в ближайшее время истребить врага, нам придется проиграть сражение.

Вдруг к венерианцу подошло другое существо — огромный муравей, притащивший в передних лапах какой-то светлый комочек, который он передал жуку. Тот взял этот предмет и протянул его к нам, чтобы мы могли поближе его разглядеть. Это было подобие микроскопической обезьяны. И это млекопитающее было «насекомым», бичом венерианцев! А между тем в его очертаниях мы видели, хотя и не в достаточно развитой стадии, все признаки человека!

Нечего и говорить, в чью сторону инстинктивно склонилось всеобщее сочувствие, но в то же время разум подсказал нам, что по всей справедливости мы должны были соболезновать господствующей на далекой планете интеллигентной расе, возвысившейся до умственного превосходства в процессе многовековой борьбы. По какому-то капризу природы, разыгравшемуся еще в начале мироздания, жизнь там сложилась благоприятнее для насекомых, чем для млекопитающих. Или, может быть, насекомые в далекие времена вытеснили млекопитающих, как они чуть было не достигли этого на земле?

В тот вечер сеанс телевидения на этом закончился. Стентор был так взволнован видом венерианцев, что решил не подходить к микрофону, но на другое утро он говорил с ними по радио и объяснил, что вследствие вполне естественной антипатии к их внешности мы не хотим больше видеть их или показываться им. С тех пор они перестали подстрекать нас к постройке между планетного дирижабля и не просят нашей помощи в борьбе с «насекомыми». Я думаю, что они начали нас бояться, и именно этот страх пробудил в человечестве злой замысел снарядить к ним экспедицию с завоевательными целями.

Я решительно против этого. Разве недостаточно тех войн, которые были у нас в прошлом? Мы покорили свой мир и нам пора бы на этом успокоится и не искать новых завоеваний. Но жизнь здесь слишком легка. Что ни говорите, а когда человек не имеет врагов, с которыми он должен бороться, не встречает трудностей, которые надо преодолевать, — он не может быть счастлив…

Мои опасения за человечество были неосновательны! Не так давно, обходя свои поля, я увидел шестиногого жука, прожорливо уничтожавшего зелень. Итак — человечеству не придется лететь на Венеру для войны с насекомыми…

Когда прибыли в Макомар, шел снег. Небольшой. Изморозь, как крупная, тяжелая, хрустальная пыль; и налетала она порывами, как-то искоса. Дубы, оголенные декабрьским ветром, были чуть напудрены этой хрустальной пылью и сверкали. Небо нависло над землей; свинцовое, все в один тон.

Наш мизерный поезд остановился, содрогаясь, с грохотом железа. Из него медленно вылезали темные фигуры женщин с младенцами на шее и изможденные мужчины в белых штанах и круглых шапках, нагруженные раздутыми котомками и горбатыми мешками. Вылез тоже и я.

При выходе из вокзала, два рослых карабинера в своих характерных сардинских плащах с капюшонами, жестом остановили меня и потребовали документы. Заметил им, что таковые совершенно случайно оказались у меня в кармане, но что я недоумеваю, почему такие строгости контроля в таком городке, как Макомар, отнюдь непохожем на крепость, да еще в этакое идиллически мирное время? Они кратко ответили, возвращая мне документы, что это распоряжение властей. А я, ворча на нарушение свободы, — старая воркотня всех итальянцев, конечно, не менее распространенная и живучая, чем и наше терпение, которое неминуемо следует за такой воркотней, — направился влево, к гостинице, шлепая по полурастаявшему снегу.

Вошел. Нежданный друг, термосифон, утешил меня своим приветствием в громадной столовой. В ней было почти пусто. В углу, за маленьким столиком, сидел задумавшись какой-то старичок, а против него в другом углу несколько поселян, — семья, — лакомились хлебом с орехами и говорили тихо, точно в церкви. За большим центральным столом — никого. Но по приборам, с отмеченными разнообразными знаками салфетками, видно было, что все эти места заняты и ждут, своих обычных посетителей, — служащих, инженеров, преподавателей. Свободным оставалось только одно место — против задумавшегося старичка.

Я взялся за стул с поклоном; старичок ответил очень вежливо, притронувшись закутанной в толстую, серую, шерстяную перчатку рукой к полям своего старомодного цилиндра, нахлобученного на уши.

Газеты… Местные газеты острова и газеты материка. Старичок против меня продолжал молчать, закупорившись в свои мысли. В столовой было тепло, и эта теплота так очаровательно содействовала тишине и молчанию, рождала грустные, убаюкивающие призраки Рождества на родине, в семье…

— Простите, — неожиданно сказал мне старичок таким же суховатым голоском, как сухи были и его губы, — простите, синьор: не сидели ли вы там, на улице, карабинеров?