Тень ислама - Страница 9

Сейчас мой взгляд покоится на этом маленьком дворе Бехарского форта, он фотографирует его виды и схватывает их во всей их простоте.

В маленькой, оборванной и полной мух кочевнической палатке белый ксуриец из Кенадзы открыл арабскую кофейню. Принесенные на хранение седла и ружья всадников и бедные пожитки пехотных солдат валяются тут кучами.

Мохацни и спаисы приходят в это случайное убежище пить тепленький чай и играть бесконечные партии испанской «ронды» или в домино с тою страстью, которую арабы вносят в игру.

Когда они играют, сирокко может потрясать палатку, песок может хлестать им в лицо, мухи ослеплять глаза, — никто и ничто, кроме служебного сигнала, не в состоянии оторвать их взглядов от засаленных карт или маленьких четырехугольников из черного дерева или кости. Крики, смех, нередко страшные споры, готовые, если бы не боязнь начальства, закончиться кровавым столкновением, сопровождают эти игры, поглощающие добрую часть жалованья.

С такою же беспечностью подождем вечера и мы.

Во дворе арабского бюро в Бехаре, так же, как в Бени-Унифе, как вообще на всех постах Юга, после вечерней молитвы громкие песни еще долгое время будят эхо мертвой пустыни.

Мечтательная, беззаботная и страстная душа кочевников целиком уходит в это дикое пение. Волны звуков, поднявшись с земли, несутся умирать в небесные пространства, а их грусть переполняет собою и мое сердце…

Каддур или Барка, начальник хуанов[14] ордена Циания в Бехаре, дал мне в проводники негра Амбарека, с которым я и выступаю на рассвете.

Воздух свеж и прозрачен; только легкий туман, подымаясь из глубины уэда, стелется голубою дымкою над пальмовыми рощами. Никаких признаков сирокко.

Долина, по которой мы следуем (я верхом, а Амбарек пешком), идет между двумя рядами невысоких холмов. Пустыня имеет совершенно такой же вид, какой она имела и ранее, начиная с Безаз-эль-Кельба. Тот же беловатый песок, те же пологие скаты, словом, та же однообразная гармония длинных линий без углов, без изломов и даже без шероховатостей — точно океан, застывший во время мертвой зыби.

По мере того, как мы подвигаемся к западу, холмы становятся ниже. Поднявшееся за нашими спинами солнце дает уже чувствовать себя. Наши тени, отбрасываемые на бледнеющую почву, постепенно укорачиваются.

Но вот мы всходим на возвышение, усеянное кремнями и осколками аспидного сланца, и перед нашими глазами на подернутом розоватою мглою горизонте показывается Кенадза, с голубою линией ее пальмовых рощ, темными пятнами отдельных деревьев и выстреливающим в небо минаретом, который в еще косых лучах солнца кажется вылитым из красной бронзы.

Спустившись с возвышения, мы почти целую версту следуем по тропинке между двумя рядами кем-то посаженных и затем покинутых высоких фиговых деревьев. Под их тенью ползет, крадучись, подземная сегия, выглядывая по временам на свет Божий синеватыми пятнами прозрачной и холодной воды.

Кенадза уже ясно вырисовывается перед нашими глазами. Раскинувшийся по склону невысокого холма ксар ее в живописном беспорядке спускается вниз террасами. С левой стороны темнеют большие сады. С правой почти отвесно подымается золотящаяся на солнце дюна с уродливою шапкою точно набросанных на нее угловатых обломков скалы. У ее подножия яркою белизною сияет кубба Леллы-Айши, святой мусульманки из рода знаменитого Сиди-М’хамеда-Бен-Бу-Циана, основателя Кенадзы и ордена Циания. Вокруг куббы белыми точками надгробных плит пестреют бесчисленные могилы правоверных, постепенно поглощаемые песками пустыни. Кладбищам здесь отводятся самые почетные места. Все города Сахары начинаются с них…

Обогнув этот некрополь с веками накопившеюся в нем человеческою пылью, мы выходим на дорогу, ведущую вдоль высокого земляного вала, окружающего собою ксар, и, наконец, вступаем в последний через довольно широкий проход, заграждаемый массивными створчатыми воротами.

Первый квартал, т. наз. Мелла, т. е. грязный, населен евреями, живущими в тесных лавчонках и даже просто на улице.

Здесь, в противоположность тому, что я видела в Фигиге, еврейки хотя носят такой же костюм, но живут не в заточении. Они громко судачат перед дверьми их жилищ, тут же на глазах прохожих умываются, полощут белье и варят пищу.

…Еще один поворот — и мы входим в более узкую, но более чистую улицу, которая точно исчезает вдали под сводами нависших над нею домов…

Кенадза признает верховную власть фецского султана. Таким образом, я нахожусь сейчас на мароккской территории, в двадцати пяти верстах от Бехара, составляющего французские владения. Но где в действительности пограничная черта? где кончается Оран и начинается Марокко? Никто не беспокоит себя этими вопросами. Да и к чему, собственно говоря, здесь точная граница? Нынешнее крайне неопределенное положение как нельзя лучше подходит к характеру арабов. Оно не затрагивает ничьих интересов и удовлетворяет всех… в том числе и меня, думающую сейчас, главным образом, о том, в какое убежище приведет меня эта узенькая улица, по которой я еду, и как примут меня те люди, к которым посылает меня судьба.

Но вот шедший впереди меня невольник останавливается, берет мою лошадь под уздцы и жестом показывает, что нужно сойти на землю.

Мы проходим последние ворота и вступаем в зауйю[15].

Три или четыре черных раба встречают нас. Мой проводник повторяет им то, что сказал ему Каддур или Барка, т. е. что я — Си-Махмуд-улд-Али, молодой ученый из Туниса, путешествующий из зауйи в зауйю для усовершенствования в знаниях.

Меня усаживают на землю, на сложенный в несколько раз шерстяной мешок, и отправляются с докладом к нынешнему марабу, Сиди-Брахиму-улд-Мохамеду, к которому я запаслась рекомендательным письмом от одного из его хуанов в Аин-Сэфре.

Выстроившись вдоль стены, рабы стоят молча. Двое из них харатинцы. Молодые, безбородые, они одеты в серую «джелабу», какую носят жители Марокко. Их бритые головы повязаны кисейною тряпкой. Третий, более черный, повыше ростом и одетый в белое, суданец. На его лице видны глубокие следы от прижигания раскаленным железом. Все трое вооружены «кумией», т. е. длинным кинжалом с кривым клинком. Медные ножны с насечкой поддерживаются красивым шелковым шнуром, надетым в виде перевязи.

Наконец, после доброй четверти часа ожидания, показывается новый черный раб высокого роста с маленькими, круглыми, шныряющими глазками.

Почтительно поцеловав шнурки моего тюрбана, он ведет меня на обширный пустой и молчаливый двор с покатою плоскостью.

Слишком покойная атмосфера и целый ряд дверей, увеличивающих проходимое мною расстояние, начинают возбуждать во мне некоторую тревогу.

Еще одна узкая и низкая дверь — и мы входим в большую квадратную комнату, похожую на внутренность мечети. Дневной свет проходит сюда сквозь четырехугольное отверстие в потолке из расположенных со вкусом брусьев.

Рабы расстилают ковер — значит, я уже у себя. Здесь я буду жить… Один Бог знает, сколько времени.

В то время, как негры уходят, чтобы принести мне кофе и холодной воды, мои глаза свыкаются с полумраком, и я осматриваю мое помещение — отчасти в видах безопасности.

Узкая и крутая лестница из черного камня ведет на террасу. Налево глубокая ниша с железным бразеро для приготовления чая и с отверстием в потолке для выхода дыма. Посреди комнаты маленький бассейн и глиняный кувшин с водою, т. е. принадлежности для омовения. Вода в бассейне может служить зеркалом. Четыре колонны поддерживают потолок. В глубине комнаты деревянная дверь, разрисованная цветочками.

Эта комната для гостей должна быть очень древнею, ибо стены и потолок сделались черно-зелеными, а колонны на высоте человеческого роста гладкими и блестящими, точно отполированными трением рук и одежд…