Тень ислама - Страница 27

Обе старухи и Амборка начали плакать и причитать, точно по покойнику, но Си-Абдалла приказал им замолчать.

Долго бежали влюбленные по бесплодной пустыне.

— Остановись, — молила Саадия, — мое сердце сильно, но мои ноги разбиты… Мой отец стар, но он горд. Он не будет преследовать нас.

Они присели на соленую землю, и Хама-Срир задумался. Он сдержал слово, Саадия была его, но на сколько времени?

Он решил, наконец, чтобы избегнуть преследований, отвести ее в Тайбет и там перед собранием своего племени объявить ее своею женою еще до религиозного обряда.

Усталая и испуганная, Саадия лежала возле своего господина. Он наклонился над нею и поцелуем успокоил ее еще сильно бившееся сердце…

Четыре ночи шли они, питаясь финиками и «меллою» Хамы-Срира. Днем же, из опасения «дейра» и спаисов Элуэ-да, они прятались в дюнах.

Наконец, на рассвете пятого дня, они увидели вдалеке серые стены и низкие купола Тайбет-Геблия.

Введя Саадию в дом своих родителей, Хама-Срир сказал им:

— Вот моя жена. Берегите и любите ее так же, как вашу дочь Фатьму-Зору.

Когда они объявлены были мужем и женою перед собранием племени, Хама-Срир сказал Саадии:

— Для того, чтобы Бог благословил наш брак, нужно, чтобы твой отец простил нас. Иначе он, твоя мать и твоя бабушка, которая лечила меня, могут умереть с сердцем, закрытым для нас. Я отведу тебя в твою землю, к твоей тетке Ум-эль-Ааз. Что же касается меня, то я знаю, что мне нужно делать.

На другой день с зарею он посадил закрытую вуалью Саадию на отцовского мула, и они отправились в Уэд-Рир.

Они пошли через Мезгарин-Кедина, чтобы обойти Тугурут, и скоро достигли влажных садов Ремирмы.

Ум-эль-Ааз была стара и слыла хорошею бабкой и знахаркой. Ее уважали, а более суеверные побаивались.

Одетая в темно-красные одежды, высокая и худая, она лицом походила на мумию, украшенную золотыми драгоценностями. Ее черные глаза сохранили еще свой блеск. Молча и с суровым видом выслушав Хаму-Срира, она приказала ему написать от ее имени письмо к отцу Саадии.

— Си-Абдалла простит, — сказала она с какою-то странною уверенностью. — К тому же, он уж недолговечен.

Хама-Срир отправился в оазис и нашел талеба, который за несколько копеек написал письмо:

«Слава Богу Единому! Привет и мир да будут над избранником Божиим!

Досточтимому, тому, который следует по прямому пути и делает добро, согласно велениям Всевышнего, благочестивейшему и вернейшему, отцу и другу, Си-Абдалле-бель-Хаджу-Сааду, в бордж Стаа-эль-Хамрайя, в Суфе. Привет тебе и милосердие Божие и Его благословение навсегда! Затем, знай, что твоя дочь Саадия жива и здорова, — да будет слава Всевышнему! — и что она не имеет других желаний, кроме того, чтобы быть с тобою, и с ее матерью, и ее бабушкой, и ее сестрою, и ее братом Си-Мохамедом в час близкий и благословенный. Знай еще, что я пишу тебе эти строки по приказу твоей свояченицы, госпожи Ум-эль-Ааз-бент-Мануб-Рири, в доме которой живет твоя дочь. Узнай, что я взял в жены, по закону Божьему, твою дочь Саадию и прошу у тебя благословения, ибо все, что случается, случается по воле Бога. После этого остается лишь скорый и благоприятный ответ и пожелания всякого добра. Привет тебе и твоей семье от того, кто пишет это письмо, твоего сына и бедного слуги Божьего Хама-Срир-бен-Абдерахман-Шерифа».

Когда письмо дошло до старого Абдаллы, он, будучи неграмотным, отправился в Гемар, в зауйю Сиди-Абд-эль-Кадера. Один из мокадемов прочел ему письмо и, видя его колебания, сказал:

— Тот, кто находится у источника, не уходит не напившись. Ты находишься у дома нашего шейха и не знаешь, что тебе делать: поди и попроси у него совета.

Абдалла посоветовался с шейхом, который сказал ему:

— Ты уже стар. Не сегодня-завтра Господь может призвать тебя к Себе, ибо никто не знает часа своей судьбы. Лучше оставить в наследство цветущий сад, нежели груду развалин.

И вот, повинуясь потомку Джилани и его представителю на земле, Си-Абдалла снова пошел к мокадему и попросил его сочинить ему письмо к похитителю:

«И мы извещаем тебя настоящим, что мы простили нашу дочь Саадию — да ниспошлет ей Господь разум! — и что мы призываем благословение Божие на нее навсегда. Аминь. И привет да будет тебе от бедного и слабого слуги Господня Абдалла-бель-Хаджа».

Письмо было отправлено.

Молчаливая, суровая Ум-эль-Ааз очень мало говорила с Саадией. Она или приготовляла разного рода питье или гадала по лопаткам убитых во время весенних празднеств баранов, кофейной гуще, маленьким камешкам и внутренностям только что зарезанных животных.

— Абдалла прощает, — сказала она Хаме-Сриру, погадав на камешках, — но сам он проживет недолго… час его близок.

Саадия начала задумываться и однажды говорит своему мужу:

— Отведи меня в Суф. Я должна видеть моего отца, прежде чем он умрет.

— Подожди его ответа.

Ответ прибыл. Тогда Хама-Срир снова посадил Саадию на отцовского мула, и они отправились на северо-восток, через высохший Шотт-Меруан.

В бордже Стаа-эль-Хамрайя устроен был большой праздник. Родители не сказали Саадии ничего, потому что час объяснений уже прошел.

На пятый день Хама-Срир отвез свою жену в Ремирму.

В следующем месяце старая Ум-эль-Ааз получила письмо, извещавшее ее о том, что ее шурин милосердием Божиим взят в селения праведных.

— Каждый месяц я отправляюсь в Ремирму, к моей жене, — сказал мне Хама-Срир, заканчивая свой рассказ. — Бог не дал нам детей.

Затем, помолчав несколько секунд, он тихо и с боязнью добавил:

— Может быть, потому, что мы начали в хараме (беззаконии). Ум-эль-Ааз говорит это… Она знает…

Было уже очень поздно. Осенние созвездия склонились уже над горизонтом, торжественная тишина и безмолвие царили над пустыней. Завернувшись в наши бурнусы возле потухавшего костра, мы мечтали — он, кочевник, пылкая душа которого делилась между торжествующею страстью и боязнью темных сил, грезил своей Саадией, а я, одинокая, убаюканная его идиллией, думала о всемогущей любви, господствующей над душами сквозь тайну судеб.

Жизнь феллаха монотонна и печальна, как пыльные дороги его страны, змеящиеся до бесконечности между бесплодными, красноватыми при солнечном свете холмами. Она представляет собою длинную цепь маленьких нужд, маленьких страданий, маленьких несправедливостей. Драма врывается в нее редко и, если случайно нарушит однообразие дней, то и сама покорностью действующих лиц и готовностью их ко всему приводится к весьма ясным и минимальным размерам.

Вот почему в моем правдивом рассказе не будет ничего, что ждут обыкновенно читатели от арабской повести, — ни фантазии, ни интриг, ни приключений. Ничего, кроме нищеты, падающей капля по капле.

Сильный и страшно холодный, несмотря на солнце, ветер дул с моря. Одетый в грязное, желтого цвета платье, Мохамед Айшуба медленно тащился за первобытною сохою, запряженною двумя маленькими худыми кобылками выродившейся от произвольных скрещиваний породы. Он делал большие усилия, чтобы углубить тупой сошник в красную каменистую почву. По привычке, а также по недостатку инструментов и смелости, Мохамед обходил группы мастиковых деревьев и большие камни, ни разу не попытавшись очистить от них свое поле, — наследственный и неделимый «мельк» Айшубов.

Уцепившись за грязную гандуру отца, маленький Маммар, сын Мохамеда, упрямо следовал бороздою, на которой со временем и он, вероятно, будет подталкивать старую соху.

Мохамед приближался уже к пятидесяти годам. Высокий, сухой и костлявый, он имел продолговатое лицо, обрамленное короткою черною бородою. Выражение его темно-коричневых глаз было, в одно и то же время, хитрое, недоверчивое и замкнутое… Но когда маленький Маммар слишком близко подходил к сохе, отец бережно отстранял его рукою, и его глаза менялись. В них появлялась улыбка, освещавшая темноту взгляда, накопленную веками рабства.