Тень чтения - Страница 3

"Бытие каждого отлично от бытия другого. Его рождение, его ____________________ 2 Т. е. сожжения... Пожар, вспыхивающий в конце каждого временного цикла, знаменующий начало нового или же выход к последней черте этого мира, к ИноБытию, к порогу ТутБытия, к его пределу то есть к горизонту, к которому устремлено действие трагедии. К примеру, здесь будет уместно сравнение с образом окна соединяющего и разъединяющего одновременно.

смерть, события его жизни, возможно, интересуют коголибо,

но только он одинединственный заинтересован в этом прямо.

Между бытием одного и бытием другого разрыв, брешь. Если

умрешь ты это будет не моя смерть. Но я не могу помышлять,

будто эта брешь разрыва является единственной и полной

истиной. Да, разрыв глубок, тем не менее, мы оба можем

испытать его головокружительность, так как этот разрыв в

какомто смысле является смертью, и смерть есть

головокружение, смерть гипнотизирует. Смерть означает

непрерывность бытия. Репродуцирование ведет его к

разорванности, вовлекая в игру непрерывности, иными словами,

оно интимно связано со смертью. Я осмелюсь сказать, что

смерть надлежит отождествлять с непрерывностью, и что оба

эти аспекта исполнены очарования. Это очарование ведущий

элемент в эротизме". (Georges Bataille, Eroticism, City

Lights Books, p. 13)

* * *

... или очарование знания собственной конечности в себе самом, включая знание этой конечности.

* * *

Но говорить о непрерывности означает говорить о памяти, времени, о нескончаемой трансформации опыта в дискретном процессе осознания и анализа наиболее сущностного именно самого процесса трансформации осознания процесса не останавливающих себя смыслов, которое возможно лишь в пределах языка, в границах его неисчерпаемой "смыслом" множественности, где развертывается мир, порождающий себя в процессе нашего познания, познания самого сокровенного взаимосвязи, взаимодействия, так называемой отстоящей реальности? - со способами нашего спрашивания, неустанно ее изменяющими.

"Страсть к познанию именно стремится познать познание, а

также и того, кто одержим этой страстью. Невозможно! Но в

этой невозможности может быть и есть последнее очарование".

(Ницше, Неопубликованные материалы "Веселой науки", Собр.

соч. т. 8, стр. 184)

Невозможность и очарование, одержимость таковой невозможностью является одним из фундаментальных мотивов русской поэзии, ее письма, постоянно отклоняющегося от называния, от учреждения или перераспределения имен. Что порой прямо тематизировалось. Стихи Тютчева:

Природа сфинкс. И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней,

в свое время, пожалуй, привлекли пристальное внимание. Считываясь в контексте символического сознания, они воспринимались как романтическое высказывание о настоятельности преодоления "природы", и т.д. Однако смысловая структура высказывания дана в стихотворении определенно и отчетливо.

Само по себе стихотворение очевидно фрагментарно маргинально в буквальном смысле слова, присутствуя чемто сродни "не стихотворному" замечанию на полях тютчевской работы, предпосылая себя колофоном, который мог бы адресоваться любому его стихотворению, или находиться в поле любого произведения, наподобие комментария к теме "тщеты усилий" или тщетности попыток "выражения" как такового. Примечательно, что в этом тексте Сфинксу, благодаря существительному женского рода "природа" (вопреки русскоязычной традиции) возвращается, пускай даже в виде скользящего рефлекса, исконная категория грамматического рода женский род. Соседство, взаимопроникновение, семантическое взаимоопыление двух существительных, находящихся в заведомой оппозиции, позволяет обнаружить в открываемой ими перспективе перехода значений смысловую траекторию еще одного существительного: "загадка", в спектре значений связанного с памятью (например: "згадати" в украинском языке означает вспомнить), тогда как загадка остается отглагольным существительным, процессуальным понятием, вектор которого направлен в будущее, в котором памяти (или истории) как бы надлежит быть реализованной в полноте, однако уже воспоминанием, вобравшим и превратившем фрагменты наводящих аналогий в нечто тождественное себе. Природа Сфинкс Загадка. Такая фразаусловие (но она оборвана мной, она еще не началась в частице "не", это зерно еще не разбужено, оно еще грезит своим прорастанием), говоря словами Ж. Деррида,

"Не говорит того, что она есть, но то, чем она была".

Однако, она же и "говорит то, чем она будет, даже отдаваясь

сама себе, вручаясь себе, как собственное имя, растраченное

искусство утаивания: от выставки себя сокрыть"3

Такая фраза, такое предложение продления продолжается в не, в рассоединение, в отрицание (отрци), отречение, отказ от речи, главная функция которой есть, повидимому, разгадка некой загадки, обнаружение и развертывание, пребывающего за целостного БытияТайны, схватывание и овладение ЦельюОзначаемым, тем самым сокровенным и скрытым в языке загадки, в коде напоминания внутренней сущности Природы, иными словами того, что в словаре Даля классифицируется как "естество, все вещественное, вселенная, все мироздание, подлежащее пяти чувствам, но более: наш мир, земля со всем созданным на ней: противопоставляется Создателю". Природа в таком контексте (в "прошлом" этой фразы) и есть signatura rerum, загадывающая неделимое целое, начало, однако в ее будущем, предугаданном ею же самой или вычитанным из нее Тютчевым.

Она простирается в "не", растрачивая себя в неприбыли, что позволяет глаголу "губить" слышать себя в более старом или стертом стечении значений: края/потери/утраты.

О губительности выхода на край и утраты несколько ранее высказано Секстом Эмпириком во второй книге "Против логиков" (параграф 178). ____________________ 3 "Золы угасшъй прах", Ж. Деррида, пер. В. Лапицкого.

"Ужаснее всего, что вместе с этим (речь идет о воздержании

суждения о знаке в силу двойственности природы последнего

А.Д.) рушится даваемое им (знаком - А.Д.) обещание,

поскольку он, с одной стороны, обещает раскрыть чтото

другое, а с другой сам оказывается теперь опять

нуждающимся в другом для раскрытия себя самого. Ведь, если

все спорное неявно, а неявное воспринимается на основании

знака, то, конечно, и спорный знак, как неявный будет

нуждаться в какомто знаке для своего обнаружения."4.

Вместе с рушащимся обещанием происходит разрушение некоторых пределов, средостений, порядка. Иерархическая структура репрезентации мира вынуждена уступать его пониманию как взаимодействия множества структур (энергетических, информационных, etc.), равно как и пониманию языка, не опосредующего некие идеи и ценности, но вырабатывающего их или нескончаемо их снимающему.

Интересно отметить, что в высказывании Тютчева стираются такие классические оппозиции, как человекприрода, мужскоеженское, внутреннеевнешнее, сакральноепрофаническое и так далее, то, что у Пушкина обретает себя в форме амбивалентного мнения: "нет правды на земле, но правды нет и выше", так как природа есть то, что она есть: но отсюда начинает себя испытанная интрига овладения означающим Ж.Лакана, которую не следует упускать из виду, поскольку следующий фрагмент, следующее обещанное высказывание непосредственно относится к одной из первой в ряду идиом, управляющих европейским сознанием "Скупой рыцарь".

Приведенное четверостишие Тютчева возможно также отнести к проблематике "субъектапредикатаобъекта", точнее, к признанию несущественности известной модели, так как вся телеология бытия, основывающаяся на овладении истиной, или получении ее как воздаяния, дара в результате жизненного подвига, оказывается несостоятельной, а перемещения, производимые в стихотворении, равно как и само ____________________ 4 Здесь любопытно более чем очевидное сходство с известным высказыванием Бодрияра. заключение, возвращают сознание к пониманию мира как потока подвижности, текучести, метаморфозиса, в котором одно всегда противоположность самому себе, и где "нет преград меж ней и нами" "вот отчего нам ночь страшна". Ночь, очарование "угрюмого, тусклого огня желания" прибавление ночи начинает вслушивание в себя именно на грани бытия, на грани зрения и света на краю культуры. Эта же грань, которую поэту не суждено превзойти, является нескончаемым разрывом языком, где Бытие не мыслится, а открывается не пресловутым Домом, но "мгновением" всех времен.