Темные зеркала. Том второй (СИ) - Страница 7

 – Это розыгрыш, – уверенно сказала Лена. – Такого всерьез не говорят… 

– Увы, нет, – покачал головой Крупский. При этом его кудри мазнули меня по носу, и я инстинктивно отодвинулся. Но затем, снова припал к экрану. На фразе «Русский народ – потомки Бога Рода. Семитские племена – существа безродные, с которыми Бог заключил договор – нанял на службу. Негоже нам, потомкам богов, терпеть от того, кто призван Богом нам служить. Вспоминайте старую русскую религию! Устанавливайте новую русскую религию» – не выдержал я. 

– Но это же… 

– Это новомодное направление российской идеологии. – скорбно сообщил Крупский. – Зарождение неофашизма. И как всегда начали с нас. Такого в сети сейчас полно, а последователей не счесть. Меня только удивляет откровенный бред. Законы истории и эволюции – полностью игнорируются. А это быдло, даже не видит подмены. Вот, что страшно. Если идеология коммунистов, всего лишь давала оттеночный окрас истории, выгодный для идеологии. То здесь – мрак! И это говорит о многом. Если не о тупости целого народа, то о его полнейшей необразованности. Одиночные голоса тонут в потоке этой мути. Да и кому возражать – интеллигенции нет, нетути и уже, наверное, не будет в этом народе.

Он резко отошел от компьютера и уселся в свое кресло: 

– А вы говорите – возвращаться… 

– Я всегда говорил только одно, – пробурчал Алекс со своего места. – Там нечего делать. 

– Но, ты-то русский , – сказал я. – Это твоя родина. 

– Мой отец – наполовину китаец, – ответил Алекс. – И такая родина мне не нужна.

Я промолчал и погрузился в размышления. А что было говорить? Сам виноват, что особо не интересовался новой идеологией. Желания не было. И вот сейчас, у меня как-то все стало складываться в голове. Пока начерно. Мир потихоньку сходил с ума, а я не был психиатром, чтобы определить диагноз.

Я мог только описать свои физические ощущения – у меня мерзла спина, несмотря на удушливую жару, и голова пухла от мыслей. Лена вдруг обиженно сказала: 

– Здесь тоже нечего делать. Я не поломойка вообще-то. 

– Ну, и возвращайся, – тут же отреагировал Алекс. – Если не желаешь принимать здешние реалии – возвращайся. Я тебя не держу.

Разлад в этой семье все усиливался. Но я не мог, не хотел принять сторону Алекса, потому что в моих глазах он тоже оказывался перебежчиком. Так бы мы, наверное, и сидели, дуясь друг на друга, если бы в этот самый момент на лестнице не раздался дикий вой. Алекс сорвался с места и бросился из комнаты. Мы сидели, оцепенев, вслушиваясь в дикие крики, и не могли понять, что же там произошло. Но никто из нас троих не рискнул выглянуть из квартиры, хотя Алекс оставил дверь приоткрытой. Наконец, через долгие несколько минут, он вернулся, бледный как смерть и схватил телевизионный пульт. После нескольких попыток ему удалось включить телевизор. По всем каналам показывали одно и то же… Полицейские, берег моря, туфельку на высоком каблуке, валяющуюся на мостовой… Крупным планом – туфелька, крупным планом…

– Теракт, – сказала Лена обыденным голосом.

Это был теракт на русской дискотеке «Дольфи», а на календаре было 1 июня 2001 года. День защиты детей. 

– Вчера ты мне говорил, что русские репатрианты арабов не интересуют. – обратилась Лена к Алексу. – Что взрывов в местах скопления русских не будет. Что здесь для нас самое безопасное место. А я – говорила тебе другое… И кто опять прав?

Алекс посмотрел на нее, нахмурив брови и поджав нижнюю губу, но ничего не сказал. Я видел, что в нем накрепко засело желание доказать свою правоту… но доказывать было нечего, он был неправ. Но телевизор он, все-таки выключил и воззрился почему-то на меня. Терпеть не могу, когда так смотрят. Поэтому я спросил: 

– Что? 

– У меня для тебя был подарок, – проскрипел он, почти не разжимая губ. – Предложение. Ты ведь – пишешь?

Поражаясь такой его проницательности, я кивнул. Это же надо было – догадаться после четвертого года общения. 

– Так вот, – продолжал он. – Ты говорил, что пишешь о ночных клубах и всяком таком? Да? 

– Да. 

– Я нашел для тебя такой клуб. Он находится в Старом Яффо. Это клуб садомазохистов с театрализованными представлениями. Называется «Поздемелье».

Я увидел, как напряглась Лена. 

– Завтра, мы пойдем туда завтра. Все вместе, – добавил он, взглянув на жену. И назавтра мы пошли.

Я перечитал написанное и расстроился. Сухое изложение фактов. А где описания? Описания где – хочу вас спросить? То есть не вас, конечно, а себя. Пытаясь воссоздать правильную картину событий, я совсем забыл о художественной стороне. Вот так всегда, стоит захотеть писать правду, и все сухо, как черствый кусок хлеба. А вот если бы собирался наврать, тут бы и фиолетовые облака появились, и замки… Хотя один замок все-таки будет. Ну, не совсем замок, а так – фундамент древнего-предревнего строения, еще времен тамплиеров. Так вот, фиолетовых облаков не было, была темень июньской ночи. Правдивость. Вот, что меня пугало и путало. Сколько бы не старался добиться правдивости, все равно, в конечном итоге получается что-то свое. Похожее на саму жизнь. Похожесть предполагает веру во все изложенное, потому что, если так и не было, то могло быть. А меня уносила фантазия, И я не всегда мог уловить грань между «могло быть» и «не могло быть никогда». Хотя знал, что в этой грани, в этом дьявольском равновесии и прячется та искра гениальности, которая заставляет верить во все, созданное талантливой рукой. Но, есть ли у меня этот талант? Почему же я дрожал от непонятного удовольствия, приметив на лице Лены некое «литературное» выражение, то есть, то самое, что так и просилось на бумагу – горький изгиб губ, морщинку на щеке, бегущую от края глаза, словно след слезы, печальные глаза больного животного, не умеющего рассказать о своей боли. А потом опять дрожал, но уже от негодования и злости на свое бессилие, не умея этого всего передать словами. Перечитывал свои бледные заметки и покрывался краской стыда, видя свою беспомощность. Пусть это был лишь «массаж» нервов, но он не позволял моему разуму опуститься в ад бытовщины и «житейской» мудрости. Как же я ненавижу эту житейскую мудрость! Как она проста и как отвратительна.

Так вот… Фиолетовых облаков не было. Мы шли по набережной. Старик Крупский с нами не пошел. Нас было трое – Алекс, Лена и я. Возле здания Бейт-Опера, прямо на бордюре освещенного фонтана мы увидели трех девчонок, которые плакали, уткнувшись друг в друга. Пройдя еще шагов двадцать, снова увидели такую же картину, но на этот раз рыдала одна, а парень ее успокаивал. И пошло-поехало, слезы и слезы. 

– Подходим к Дельфинарию, – шепнула Лена. Издали и вправду разгоралось призрачное сияние, это горели тысячи свечей на месте взрыва, а вся набережная рыдала. У развороченного Дельфинария, за импровизированной перегородкой стояли венки с именами и горели свечи. Множество подростков сидели прямо на земле. Гул их голосов казался угрожающим, и меня поразило выражение их лиц. В сиянии свечей они казались одинаково бледными с горящими ненавистью глазами. Террористу удалось разбудить в грустных еврейских глазах детей фанатичную ненависть. И в то же время их фигурки выглядели необычайно жалкими на фоне чернеющего моря, словно дети гетто собрались здесь, чтобы оплакать свое уничтоженное детство. Я остановился, впитывая в себя это неподдельное горе и понимая, что никогда не забуду эту рыдающую набережную и черные венки, подсвеченные золотым сиянием памяти о величайшей несправедливости в мире. Знал ли я тогда, что это еще только начало, и мир будет катиться в пропасть с устрашающим ускорением…

Но Алекс уже увлекал нас дальше к Яффо. Его нервам все было нипочем. В теракте он видел лишь подтверждение своей неправоты, и ему было это неприятно. Эгоизм обывателя брал верх над чувствительностью и с хрустом прессовал ее, словно хрупкий леденец. Он шел быстро, не оглядываясь. Словно ему было стыдно за нас, своих спутников, которые тащились в арьергарде и являли собой все то, что он так люто ненавидел в последнее время, и о чем желал забыть. Его светлые волосы вспыхивали платиной под фонарями, и белесым пятном маячили в темноте, служа для нас своеобразным маяком, за светом которого, нам надлежало следовать, идти, бежать…