Темные зеркала. Том второй (СИ) - Страница 6

Когда я зашел в комнату, там уже сидел какой-то тип, внешностью сильно смахивающий на желчного Христа. При виде меня, он вскочил и, карикатурно раскланиваясь, представился: – Старик Крупский. Его живой взгляд проскользнул по моему лицу, быстро, словно все запоминая, исследовал меня сверху донизу, а потом вновь добрался до лица. В глазах зажглись опасные искорки ехидства, а рот зазмеился в усмешке. Я тоже в долгу не остался и ощерился одной из самых неприятных своих улыбок. Знакомство можно было считать состоявшимся. Поэтому Крупский вновь бросился в кресло и занялся своей чашкой чая. Не хотел ли он показать этим, что чай для него занятнее меня? А может просто хотел пить… Вы замечали когда-нибудь, какие становятся глаза у человека, пьющего чай? Отрешенные и пустые, словно мысль из них перебирается в чашку. Я видел такие глаза у младенцев тянущих молоко из соски. 

– Старик Крупский – писатель-сатирик, – тихо сказала Лена, пытаясь смягчить нашу не сильно мягкую встречу.

– А я – журналист, – поспешил добавить я, чтобы совсем не потеряться в блистательном обществе сатирика. В конце концов, я узнал, что Крупского тоже зовут Александром, и это меня утешило. Сатирик не выбивался из израильских реалий. Сомкнутые ряды Алексов продолжали маршировать по мостовым Тель-Авива.

За окном тихо ползла душная ночь. Окна балкона были раскрыты настежь, и какой-то заблудившийся ветерок шевелил подобие тюлевой занавеси. В окнах напротив был виден чей-то обнаженный торс и светился огонек сигареты. Окна в окна и никаких преград. Появился Алекс. Как всегда элегантный и томный. Лена собирала на стол ужин, а мы, расположившись в креслах и на диване, молчали, украдкой посматривая друг на друга. Первый не выдержал Крупский – его подвел темперамент. 

– Бедной Елене не выжить в такой компании, – неожиданно громко произнес он. 

– Ничего, я привыкла, – отозвалась из кухни Лена.

Сатирик выдержал эффектную паузу и задал вдруг мне вопрос, без которого не обходится никакое общение. Банальный идиотский вопрос. Пустой и обидный. Но он задал его: 

– Ну и как вам в Израиле?

Я потер подбородок. Старик выглядел явным семитом, и я не знал, что ответить. При любом варианте я рисковал оказаться оплеванным. Поэтому, я решился на компромисс, и спросил прямо: 

– И что бы вы хотели услышать?

Он хмыкнул, словно делая про себя зарубку. Потом расцвел и выдал: 

– Хочу узнать, курящий вы или нет…

В этот момент я как раз закуривал и, от неожиданности, поперхнулся дымом. 

– А это что, по-вашему, трубочка для коктейля?

Он впился в меня глазами: 

– Стало быть, вам повезло? Вы себя нашли? Говорите на иврите? 

– Плохо говорю, – раздраженно отозвался я. – Почти не говорю…

Мне показалось, что он облегченно вздохнул и слегка расслабился. То есть еще вальяжнее развалился в кресле. 

– Стало быть, по анекдоту, – изрек он.

И тут же принялся рассказывать: 

– Встречаются два еврея. Один другого спрашивает:

«Говорят, ты женился?»

«Женился».

«И какую жену взял? Хорошую, красивую?».

«Ну, вкусы бывают разные – кому-то нравится, кому-то нет… Мне, например, не нравится…»

Он хитро сверкнул глазами и закинул в рот конфету. Жевал он ее с нескрываемым наслаждением, словно давая понять, что вот, он высказался, теперь очередь за мной. Лена, молчавшая все это время, поспешила на выручку: 

– Не пугайся, – сказала она, – это новая теория старика Крупского – «Вагон для некурящих». Вот и ищет подтверждения ей, где только может. 

– Совершенно верно, – обрадовался Крупский. – Все мы курим, а нас усадили в вагон для некурящих. Израиль, с его простотой нравов всегда окажется для нас тесным. Ведь кто тут приживается и становится своим? Местечковые жители или те, кто всегда существовал мелкой общиной, и не пытался воспринять и впитать мир в целом, во всей его полноте. Им достаточно этого простого и понятного, маленького и самодовольного Израиля. Им хватает легенды об избранности своего вечно гонимого народа, и они этим живут. Ох, уж эти легенды об избранности… 

– Страну можно поменять, – возразил я. – Мы же не арестанты. В крайнем случае – можно вернуться. 

– Разве что, переместиться во времени, – устало ответил Крупский. – Некуда возвращаться и некуда бежать. Происходит глобальное упрощение взглядов. Народы отрекаются от культурных ценностей, как от чужих, так и от своих собственных, подменяя все попсой и религией. В сытой Европе – один бог, деньги. В Америке то же. Азия бедна, но переполнена маньяками от Ислама, главная цель которых оболванить всех у кого еще сохранились остатки рассудка, а остальных просто убить. 

– Ладно, пусть так, – сказал я, – но, скорее всего, в вас просто говорит одиночество. Я тоже помню захватывающие посиделки там в России. Нет, не в России, в Советском Союзе. Я ведь не из России сюда приехал. И никогда там не жил. 

– Я тоже не оттуда, – произнес он с нажимом на «не». – Я из Киева. Но в данном случае это неважно. Мы все из одной страны, но ее уже нет. Считайте, что она стерта с лица земли. А здесь – нет нас. Нас стирают ластиком все, кому не лень. 

– Здесь есть своя культура, – вдруг высказался Алекс. – Просто мы ее не видим, потому что не знаем.

Я уловил в его голосе нотку раздражения. Но меня задело не это. Я вдруг понял, что он говорит с еле заметным акцентом, подпевает в конце фразы, картавит. Он изменился за несколько лет нашего знакомства – а я и не думал, что настолько. А вот сейчас, глянул на него другими глазами. Он изменился и продолжает меняться. Ведь сейчас он был не с нами, а в какой-то своей другой жизни. Я увидел маску снисходительности на его лице, снисходительности к нам, олимам, которые не желают принимать такой правильный, такой завлекательный образ жизни, который предлагает Израиль.

- Есть культура, – твердо повторил он. – Это вы не желаете ее принять.

Крупский озадаченно посмотрел на него: 

– Марокканские песнопения по телевизору? – осторожно спросил он. – Или игры типа «угадай слово из трех букв»? Как можно иметь культуру, которую видно только при большом желании ее рассмотреть? При очень большом желании? Вот ты, молодой и красивый, приезжаешь, скажем, в Германию. Тебе нужно присматриваться для того, чтобы увидеть тень Гете или Шиллера? Да нет, они живут там. Но, если под культурой понимать только чистоту улиц, то да, здесь очень «культурно». Только это разные понятия культур. И культуру принимать не нужно, она либо есть, либо нет. А уж когда нет, так и не придумаешь. Все равно получится суррогат.

– Да, ты сам ничего не пишешь, только числишься в сатириках, – ядовито ответил Алекс. – А мог бы создавать русскоязычную сатиру Израиля, если тебе не хватает чего-то.

Крупский погрустнел и взял еще одну конфету, словно желая подсластить пилюлю: 

– Пишать, – невнятно сказал он, – никак невозможно. Как я могу сотрясать воздух, если у меня не оплачена квартира и долгов на сто тысяч? – он осекся. – Это я не о себе в данном случае, это гипотетически. Тут уж не до философии, литературы и прочих роскошеств. Русская интеллигенция всегда любила игры ума, споры и дискуссии. А вот назвалась она – «прослойка». И это говорит о том, что нас мало, и встретиться в чужой стране почти невозможно. Вероятность такой встречи очень и очень мала. Но, вот мы с вами встретились – это плюс. А о чем мы сейчас говорим? О том, что нам не о чем говорить – и это минус.

– В России с этим должно быть полегче, – осторожно заметил я. 

– Что вы такое говорите? – вскричал он. – В России… Вы знаете сказки о подменных детях? Так вот, Россию подменили еще в девяностые. Само понятие «разум» вымыто из обихода. Сливки общества теперь не ученые и не люди искусства, они теперь – «звезды шоу-бизнеса». – На его лице отразилось такое глубокое отвращение словно его затошнило. – А пляшут они на потребу «браткам», которые платят, а потому и музыку заказывают по своему вкусу. Он умолк. Потом вдруг резко вскочил и метнулся к компьютеру. Прошелся пальцами по клавишам, набирая какой-то адрес, и поманил меня. Следом потянулась и Лена, Алекс не пошевелился, продолжая безучастно смотреть в темное окно. На странице висела огромная шапка – «Русь великая». Крупский быстро прокрутил ее вниз, нажал на какую-то надпись. Открылся текст. Но, что это был за текст! Некий товарищ убеждал всех, что России ныне исполнилось тридцать две тысячи лет, и поздравлял первобытного человека с тем, что он был русским.