Тебе единому согрешила - Страница 6

После некоторого колебания Мечка согласилась. Она решила, что общение со многими людьми сразу, будет полезно для нее. За последнее время она слишком уходила в самоё себя и, страдая, становилась черствой.

Ружинский и Тарасов откланялись. А Улинг остался. Он ходил взад и вперед, раскачиваясь и заложив руки в карманы. Длинные волосы пачкали ему воротничок. Его грустные светлые глаза несколько раз пристально остановились на Мечке.

– О, – бормотал он, – я очень страдаю!

И после паузы:

– Знаете, как я вас называю мысленно?

– Нет.

– Всех скорбящих радость.

Желая от него отделаться, она встала и предложила ему чудесную сорванную камелию.

– Жаль, она без запаха.

– Я принес вам когда-то камелию с запахом, только вы не приняли ее.

Она сделала вид, что не слышит.

Поздно вечером Мечка складывала и перебирала свои книги. Она положила на ночной столик Гюисманса и в постели читала его. Но это творчество, холодное, тягостное и двусмысленное, только утомляло душу. Ее угнетало внезапно появившееся равнодушие к костёлу. Она приходила туда так, как будто это стало ее скучной привычкой. Проповедь ксендза Игнатия была сухая, затверженная пошлость. Капеллан отличался ханжеством и нетерпимостью. Красивый викарий Северин путался и заикался на кафедре, изрекая нечто вроде следующих истин: «Бог – есть Бог, Дева Мария – Дева Мария».

В сущности, польская колония шла в костёл, как на пункт своего сборища. Все они ссорились между собою, сплетничали, итриговали, и казалось, пороки ксендза Игнатия заразили всю паству. Мечка испытывала бессильное раздражение.

Мысль о ксендзе Иодко терзала ее. Этот человък уже вошел в ее жизнь и имел на нее влияние даже издали. Письменно он обещал приехать в Н-ск среди зимы. Она страстно ждала его, оправдываясь сама перед собою.

«Я впечатлительна. Внешность играет для меня огромную роль. Ксендз Иодко с его движениями медвеженка и с детским ртом нравится мне. Только нравится? Больше. Интересует, влечет. Я уверена, что у него на исповеди я буду избавлена от циничной грубости ксендза Игнатия и от двусмысленных вопросов ксендза-капеллана, и от благодушного равнодушия ксендза Северина. Он пропишет мне первые правила душевной гигиены и не слишком допотопные лекарства».

И добавляла почти с отчаянием:

«Если он не поможет мне, то кто же?»

Польский Дом, каменное здание очень неопределенной архитектуры, перестроенное из прежнего старого, было рядом с плебанией. Затем шел сад и готический небольшой костёл. Соседство кабаре шокировало не одну Мечку. Многие из поляков демонстративно отвертывались от ярко-голубых афиш «Синего топаза».

Самое здание было еще сырое, но относительно приличное. Лучше всего казалась зала модерн с круглыми низкими ложами в два яруса и с галлерей. Сцена годилась только для любителей. Ее ровный светло-зеленый занавес скрывал убогие декорации и лестничку вниз к уборным. Они были холодны, малы, без мебели. В нижнем этаже помещался второй небольшой зал, канцелярия и буфет. Дамская комната приютилась недалеко от вешалки, мужской не было. Предполагалось, что мужчины будут курить в раздевальной и там же довольствоваться зеркалом. Прислуга – поляки – говорила по-русски лучше, чем по-польски.

Сегодняшнее собрание членов кабаре «Синий топаз» оказалось многолюдным. Сюда пришли люди совершенно неизвестные в городе, а также и те, которые именовали себя «голосами из публики». Эти господа очень мешали собранию. Выяснилось скоро, что «Синий топаз» будет только кабаре, а не чем-то исключительным. Местные музыканты, художники, литераторы демонстративно покидали зал. Остался один художник Тарасов, сконфуженный, но втайне довольный. Декорации и панно переходили под его «высокую руку».

Около одиннадцати часов еще никто ни о чем не столковался, однако половины публики уже не было. Остальные вздохнули свободно, баллотировались и наскоро создали программу первого спектакля. В административную комиссию вошли Ружинский, артист Фиксман, его жена Эрна, художник Тарасов, журналист Позынич и Мечка Беняш. При голосовании увидели, что в члены кабаре попали сотрудники только одной газеты, более богатой и влиятельной. Это сильно раздражало многих. В нижней зале собрались подозрительные молодые люди и странно одетые барышни, просившие работы, Ружинскому понадобилось добрых полчаса, чтобы успокоить и отпустить всю эту компанию.

И снова Мечка подумала:

«Балаган возле костёла! Какая оскорбительная для верующих небрежность».

Первый спектакль «Синего топаза» шел с аншлагом. Зал украсили громадными панно художника Тарасова – фантастические женские фигуры в легких тканях с лилиями, звездами, драконами и водопадами. В нижней зале повесили шаржи на участников кабаре. Публика не поняла шутки и разглядывала их изумленно-недоверчиво.

В городе ходили преувеличенные слухи обо всех этих великолепиях. Те, кто не достал билета, смиренно просили входных.

Многочисленные знакомые спрашивали Мечку, как они должны относиться к «Синему топазу». Все боялись быть в смешном положении.

Мечка стояла на лестнице, когда приехали Лузовский и Тэкля. Их сопровождал почему-то Костя Юраш. Тэкля быстро подошла к Мечке.

– Ксендз Игнатий здесь? – спросила она, слегка задыхаясь.

Его еще не было, но он взял ложу для себя и викариев.

Первый раз Мечка сказала устало и грустно:

– Ксендз Игнатий не заслуживает ваших чувств. Вы ослеплены, мой друг.

– Может быть, – возразила та, бледнея, – но все равно… Никто, ничто не поможет мне.

Действительно, убедить ее в том, что ксендз Игнатий не святой, было невозможно. Ее чувство к нему походило на длительный сон наяву, умопомрачение, гипноз.

Сам Лузовский остался около Мечки. Его бледное лицо страдальчески морщилось.

– Какой вздор, – бормотал он – какой вздор.

Мечка почувствовала к нему острую жалость и решила дать ему высказаться. И он высказался.

– Я накануне разорения. Когда я буду нищим, я пущу себе пулю в лоб, но теперь я хочу любить свою жену. Тэкля чувствует ко мне отвращение. Да, отвращение… С этим уже ничего не поделаешь.

И с жестом отчаяния:

– О, если бы не письма Стэни!.. Девушка привязана ко мне.

Программа вечера оказалась несложной. Лекция о театре кабаре, скучно прочитанная скучным литератором. Монолог Шницлера, в котором Ивановская костюмом походила на нимфу. Затем музыка молодого композитора, неизбежная декламация и какой-то полуфокус. Когда опустили занавес, публика мешкала уходить. Ружинский воспользовался этим, и предложить ужин совместно с публикой.

Артисты, плохо разгримированные, таскали стулья и столы преувеличенно оживленно. В ложах смотрели на это, как на добавление к спектаклю, но участвовать никому не пришло в голову.

Молодой богач Рикс, с фиалковыми глазами, сказал Мечке:

– В Париже подобные вещи легки, как кружево… А здесь вместо кабаре – грубая пародия.

В ложе верхнего яруса Мечка заметила настоятеля – ксендза Игнатия, потом викария, ксендза Северина и за ними болезненного капеллана. Они кланялись. Она пошла к ним.

Ксендз Игнатий рассыпался в комплиментах. Капеллан тонко улыбался. «Я здесь случайно», – говорило его худое овальное лицо с воспаленными глазами. Мечка знала его по проповедям: винегрет из общих мест, подогретый ложным пафосом, и приправленный залежавшимся национализмом. Сейчас она попробовала поболтать с ним. Он отвечал осторожно, подыскивая выражения, посмеиваясь, когда хотел скрыть свои мысли. На ее вопросы о ксендзе Иодко капеллан морщился. По его мнению, ксендз Иодко был смел, едва ли не модернист. Мечка подумала, что ксендзы всегда дурно говорят друг о друге, и оглянулась на ксендза Северина. Этот в бинокль старательно рассматривал зал. Он был иделом местных дам, благодаря своей красоте, томности, слабости и порочности. Во всей его высокой фигуре со впалой грудью разливалась какая-то болезненная лень. Он заведывал приютом для мальчиков. По секрету рассказывали, что своими выхоленными руками он бьет их больше, чем нужно. Около его губ, действительно, легла глубокая складка сладострастной изысканной жестокости.