Тебе единому согрешила - Страница 4
Он вытер очки и положил на место книги: «Причастие – моя жизнь», «Осушенные слезы», Sursum corda, принесенные обратно Мечкой.
– Конечно, я против Хиникви, – бормотал он, – я считаю Хиникви продувной бестией… Однако аббаты симпатичнее издали.
Он расстроил Мечку.
Теперь она облюбовала себе крошечную, светлую кофейню против собора. Этот собор был отнят у католиков протестантами, о чем часто вспоминали жители и газеты католического направления.
Мечка медленно выпивала свой шоколад, задумчиво глядя, как гнулись деревья вокруг зеленовато-серых стен собора.
Не менее часто заходила она в магазинчик сестер Дэрип. Здесь продавалась костёльная утварь, распятия, статуэтки Мадонны и святых, молитвенники. Мечка встречала тут «голубую монахиню», сестру Берту, приносившую белье и разные вышивки. Все они говорили о религии.
Мечка интересовалась лучшими проповедниками и хотела узнать, не было ли легенд о местных костёлах или чудес в окрестностях. Старшая Дэрип жаловалась, что костёлы беднеют и ces pauvres pretres голодают. Ее сестра ядовито замечала, что женщины стали умнее и реже влюбляются, и в бога, и в сатану. Сытое лицо монахини выражало полное равнодушие. Она не понимала столь длинных разговоров о столь скучных вещах. Но монахиня веселела, когда речь заходила об аббатах. По их мнению, кюре – аскет и человек тяжелый, за аббатом Гюне водились темные денежные делишки, а этот милый аббат Клоз любезен только с молоденькими прихожанками. Аббат Вальди исповедывал чересчур коротко, аббат Липэн заставлял краснеть. Конечно, стоило послушать проповедь старого мисионера, но гораздо лучше дождаться очереди аббата Савари.
Они пускались в интимные подробности и оказывались очень догадливыми. Но, несмотря на чудовищные обвинения, которые оне возводили на своих исповедников, их все-таки тянуло к клиру и они были готовы выцарапать глаза за каждую сутану. Эти разговоры смущали Мечку. Пристыженная, она, однако, не трогалась с места. Все равно лил дождь, было хмуро, скучно, а Лузовские и Стэня гостили в Монтрё.
Звонили к вечерне. Мечка торопливо прощалась. Теперь она посещала исключительно Notre-Dame de Pаquis. Здесь все конфессионалы всегда были заняты. Это заражало. Костёл жил, работал. Ее местечко было против конфессионала аббата Клоз. Часто она провожала глазами белокурого спокойного аббата, изящно носившого свою кружевную комжу.
Мечка успокаивалась только тогда, когда раздавался знакомый, любимый псалом Dixit Dominus Domino meo…
Пел мужской голос, и его Мечка запомнила на всю свою жизнь. Она умышленно ничего не узнала о нем. Тончайшая восторженная благодарность осталась в ней. Она думала, что так можно петь лишь в экстазе, петь, будучи святым. Она оставалась на коленях целую вечерню, с закрытыми глазами, почти страдая от восторга.
Дома она отрезвлялась и находила свое поведение истеричным. А после нового взрыва неверия, возмущения и насмешки над самой собою она кончила тем, что очутилась перед окошечком конфессионала, зеленая занавесочка изнутри отдернулась, и резкий профиль аббата Клоз нагнулся к ней: «Eh bien, mon enfant!»…
Его метод был прост и наивен. Аббат требовал хорошого стола и крепкого сна.
Он нашел сомнения Мечки несущественными.
– Кто сомневается в Боге, тот в Него верит. Это не я говорю, это давно сказано кем-то.
Он зазвал ее к себе и дал книгу, от которой можно было возненавидеть католичество.
«Наши ксендзы умнее», – подумала она, разочарованная.
На другой день месса была в шесть часов утра. Мечка встала с головной болью и когда приняла облатки, ей показалось, что она теряет сознание от слабости.
Освященный алтарь, аббат, мальчик со свечой и колокольчиком, белая пелена баллюстрады раздвоились и поплыли у нее перед глазами. Она еле дотащилась до своей скамьи и не нашла в причастии никакой радости.
Арки, выстроенные в честь празднеств, давно снесли, а дождь продолжался. Он даже как будто усилился. На улицах месили бело-серую грязь, и все шли крадущимся шагом, держась ближе к домам. Многие бежали в горы. Мечка лежала больная. Кашель и лихорадка измучили ее. Руки и лицо приняли желтоватый оттвнок. Она очень страдала от невозможности посещать мессу.
Лузовский получил дурные известия из России, где он имел крупное торговое дело. Поэтому Стэня целые дни писала под его диктовку и уединялась с ним на прогулки. Тэкля часто уезжала, но все-таки она не забывала Мечку.
Мечка испытывала к ней нежность, хотя не любила таких женщин, как Тэкля. Она находила ее чересчур терпимой к людям. Для Тэкли не было непростительного поступка. Она даже жалела подлецов какой-то особой жалостью. Мечка хорошо представляла себе Тэклю, и в институте, и в семье, и замужем. Везде она тихая, кроткая и слегка удивленная. Мечка понимала также ее веру: слепую и сказочную. Может быть, в глубине души она не отрицала ни фей, ни русалок, ни заколдованных принцесс. Еще яснее была для Мечки драма Тэкли – любовь к убитому ксендзу Пшелуцкому. Тут не помогли бы никакие анализы и успокоения. Она считала ее чем-то, действительно, позорным и только недоумевала, почему такой ужас стрясся именно над ней. Она была загипнотизирована прошлым. Она всегда возвращалась к нему, воскрешала его умышленно. Она пргвзжала к Мечк обыкновенно в сумерках. На ней был темный костюм, дорогие меха, длинный шелковый шарф, от которого пахло тонко и сладко. Она садилась близехонько и радостно говорила о близком отъезде в Россию… Как-то она призналась в тоске, что брачная жизнь с Лузовским представляется ей кошмаром.
– Я не могу выносить ласк. Не могу…
Ее глаза наполнились слезами и ужасом.
– Но почему же вы не уйдете?..
– Разве ксендз Игнатий позволит?..
Мечка покачала головой. Она находила Тэклю несколько странной женщиной. Ей доставило огромное удовольствие провести ее пешком по тихим, пустым улицам.
Дождь кончился. От садов веяло глубокой свежестью. Ветки роняли крупные капли. Несколько бледных звезд заблудились среди туч.
Лузовские уехали.
Мечка не поправлялась. Доктор неодобрительно относился к ее одиночеству.
В отеле ничего не имели против того, чтобы ее комната освободилась.
О больной прислала справиться мадам Гоншэ, крайне недовольная отъездом Лузовских.
Наконец, когда все уже листья пожелтели, Мечка встала.
Месье Жорж снес ее вещи на новую квартиру. Он ни за что не хотел, чтобы она взяла экипаж. Тронутая, она щедро расплатилась с ним.
Теперь Мечка жила у какого-то немца, где был сад, цветники и шумный, прозрачный фонтан, делающий два прыжка – с камней на площадку, и с площадки в бассейн.
Она снова ходила на мессу и снова читала религиозные томики с надушенными названиями. Втайне она сознавала, что в своих религиозных исканиях и порывах топталась на месте. Правда, она исповедывалась и причащалась каждую субботу. Но это доставляло ее совести очень небольшое облегчение. Аббаты были терпеливы, благожелательны и бессильны. Аббат Клоз недавно отказал вести ее душу, холодную и как бы засохшую. Он резко предостерегал Мечку от излишнего анализа. В унынии она роптала. Слепая вера умерла еще в юности, изнасилованная прозой и пошлостью. Вера через разум не могла зародиться, ибо Мечке недоставало знаний. Она могла применить к себе слова Мицкевича: «Через чудо – это слишком скоро, через науку – это слишком долго».
Мечка молилась перед распятием, раны которого оживали при закате. Она распростиралась на полу, когда аббат высоко поднимал Бога, ставшего плотью и укрытого в солнце облатки. Она вкладывала всю душу в кротчайшую из молитв: «Ангел Божий возвестил Деве Марии», и рыдала в исступлении, повторяя слова псалма Fxpandi manus meas ad te…
Если она оставалась холодной к самому Богу, тем пламеннее любила Его алтари. С упоением слушала она irfeme и орган, не пропускала ни месс, ни вечерен, мечтала о богомольном путешествии в Рим, Лурд или Ченстохов. Она всем сердцем прилепилась к готическим, воздушным куполам, расписным окнам, благоухающим алтарям и темным притворам. Она была заворожена изяществом ветхих, тускло-золотых покрывал, мелодичным звяканьем матовых кадильниц, белизной длинных кружев на комжах аббатов, благородной роскошью их орнатов. Конфессионалы с таинственными занавесками волновали ее до изнеможения, и она влюблялась в тишину, насыщенную подавленными вздохами, ароматами и любовью.