Театр начинается с выстрела - Страница 10

– Потом все объясню.

Я не стала настаивать и попросила:

– А теперь идите снова к Степанычу и берите ключ от склада. Скажете, что очки там оставили – надо же мне камеру обратно забрать.

– Совсем ты меня загоняла, – проворчала она, но я видела, что наши шпионские игры ей понравились.

И вот наконец я и камеру забрала, и в костюмерную мы вернулась, и карту памяти вынула, и в свой ноутбук вставила, и включила воспроизведение. Ковалева с жадным интересом смотрела на все это, как ребенок на новогоднюю елку, но, как только пошли изображение и звук и до нее дошло, что именно она видит, эта почтенная женщина выматерилась не хуже портового грузчика, плюнула и, бросив мне: «Сама смотри это паскудство», – вышла в коридор.

Можно подумать, что у меня с души не воротило от этой видеозаписи, особенно от страстных воплей Лукьяновой: «Милый! Ты гений в постели и гений в режиссуре!» Что по поводу Воронцова, то о таких Владимир Вишневский очень образно выразился: «Без галифе вам лучше не хвалиться». Но вот наконец встреча двух любящих сердец закончилась, и я вздохнула с облегчением. Перегнав запись к себе в ноутбук, я запустила раскадровку и, выбрав самый похабный кадр, решила отправить его через Viber на смартфон Воронцову. Конечно, это можно было сделать немедленно, но мне хотелось посмотреть на его реакцию, а потом сказать ему пару ласковых и провести разъяснительную работу. Выглянув в коридор, я увидела, что Ковалева стояла под дверью и что-то возмущенно бормотала себе под нос.

– Можно заходить, – разрешила я. – А батюшку вы потом пригласите, чтобы костюмерную от скверны очистил.

Ох, зря я повернулась к ней спиной! При моем росте метр восемьдесят до затылка она, конечно, не дотянулась, но вот по попе мне отметилась очень чувствительно и с подозрением поинтересовалась:

– Ты куда это собралась?

– Иду вершить суд скорый и правый! – зловеще заявила я.

– Без меня? – спросила она голосом императрицы, которую обнесли пирожными.

– Я не хотела подвергать искушению ваше целомудрие, – скромно объяснила я.

– Ой, Женька! Доязвишься ты у меня! – пригрозила она, запирая дверь костюмерной. – Чего делать-то собираешься? Ты же здесь без меня точно не обойдешься.

Я объяснила ей свой план, и она тут же сориентировалась:

– Тогда это ложа осветителя, оттуда все будет хорошо видно.

И мы с ней пошли на дело! Стоя в глубине ложи осветителя, мы отлично видели и сцену, и сидевшего за столом Воронцова. Он как раз только что закончил очередную оскорбительную тираду в адрес Анны, получил в награду восхищенную улыбку Лукьяновой и был доволен собой, как обожравшийся сметаны кот. Тут-то я ему пир души и подпортила. Его лежавший на столе смартфон жалобно пискнул, явно почувствовав, что хозяину сейчас придется очень несладко. Воронцов глянул на него, взял в руки, чтобы посмотреть, что это там ему пришло. И посмотрел! Ох, как же он с лица сбледнул! Вскочил на ноги, с минуту беззвучно открывал рот, хватая воздух, потом, судя по движениям, удалил сообщение, сел и начал прямо руками вытирать потоком хлынувший по его лицу пот – я же говорила: тяжелое детство, пользоваться носовыми платками его явно не учили. Поняв, что с ним что-то случилось, все замолчали и уставились на него, а он, казалось, ничего вокруг не замечал. Ваш выход, госпожа Охотникова! И я позвонила Воронцову.

– Что, гений режиссуры – и в постели? Понравилось? – ласково поинтересовалась я, когда он мне ответил. – У меня таких кадров еще мно-о-ого! Целая короткометражка. И я очень хочу, чтобы мое операторское искусство оценил как можно больший круг людей, поэтому собираюсь выложить запись в Интернет. А чтобы твоя жена и ее братья ни в коем случае не пропустили твой дебют в качестве исполнителя главной мужской роли, я вышлю запись на их электронные адреса. Уверена, что они даже не подозревали о твоем выдающемся творческом потенциале, но обязательно оценят его по достоинству. Правда, после этого свой следующий спектакль тебе придется ставить не южнее Ямала, чтобы они до тебя не добрались, но что это значит по сравнению с пережитыми минутами истинной славы. Ты ведь именно к ней стремился?

За время моего недлинного монолога на лице Воронцова отразилась вся присущая человеку палитра чувств, а цвет лица с калейдоскопической скоростью менялся от мертвенно-бледного до устрашающе-багрового и обратно. Казалось, еще чуть-чуть, и его кондрашка хватит.

– Кто ты? – с трудом выдавил он из себя, когда я смолкла.

– Алекто, – торжественно заявила я. – Одна из трех эриний. Еще меня зовут непрощающей, безжалостной, непримиримой, а также никогда не отдыхающей. Так что ты от меня легко не отделаешься.

– Что ты хочешь? У меня нет денег, – крикнул он, и я слышала, как стучат его зубы.

– Мне не нужны деньги. И простить тебя я тем более не могу – против природы не пойдешь. Но я могу отсрочить месть.

– Что я должен сделать? – вскочив со стула, заорал он.

– Ты издевался над уважаемой женщиной, плевка которой не стоишь! – высокопарным слогом продолжила я. – Ты унижал ее в угоду своей любовнице! Пользуясь своим положением, ты тешил свое самолюбие, ты наслаждался своей безнаказанностью и должен быть за это наказан. Но! Если ты вымолишь у нее прощение, прямо сейчас, в присутствии тех же людей, перед которыми ее оскорблял, я отложу казнь. Если же она тебя не простит, то я совершу обещанное. Приступай!

Я отключила телефон и стала с интересом смотреть, что будет делать этот подонок. А Воронцов стоял красный, потный, растерянный, руки ходили ходуном, а ноги его явно не держали, потому что он рухнул на стул. Но он тут же, хоть и с трудом, встал и, нетвердой походкой добредя до сцены и бухнувшись на колени, взмолился:

– Анна Николаевна! Не погубите!

Ермакова застыла памятником самой себе, а в ее мгновенно округлившихся глазах читалось такое изумление, которое она никогда не смогла бы сыграть при всей своей гениальности. А Воронцов исходил словесным поносом: он просил прощения за свою несдержанность в словах, объясняя ее присущей истинному творцу тонкостью душевной организации, невыносимыми терзаниями и неусыпной болью за свою детище – спектакль, о котором он думает и днем и ночью. Он клялся, что ни с кем и ни с чем не сравнимая игра Анны всегда была для него источником вдохновения, а она сама – образцом преданности искусству. И не оскорблял он ее вовсе, а пытался довести до такого состояния, чтобы она прочувствовала все переживания Нины Арбениной и потом смогла отобразить их в своей игре.

Несколько пришедшая в себя Ермакова, с презрением глядя на него, как на извивавшегося у ее ног червяка, брезгливо сказала:

– Знаете, Дмитрий Викторович, вы мне сейчас даже еще более противны, чем тогда, когда надо мной издевались. Я не знаю, что с вами случилось, но оставьте эту исповедь для более наивного слушателя.

Однако Воронцова было уже не остановить. Понимая, что не только его карьера, но и дальнейшее безбедное существование зависят только от одного слова Анны, он – не ожидала от него такой прыти – вскарабкался на сцену и бросился к ней. Опять упав на колени, он пытался обхватить ее ноги, а она пятилась от него и отбивалась, как могла. Хорошо, что на ней было платье, потому что юбку он с нее точно стащил бы.

– Да вызовите кто-нибудь врача! – не выдержав, закричала она. – Он же с ума сошел!

– Анна Николаевна! Одно слово! Только одно слово! Скажите, что вы меня простили! – умолял он.

– Да простила! Простила! – только чтобы отвязался, ответила Ермакова.

Услышав это, Воронцов наконец оставил ее в покое и, все еще стоя на коленях на полу, пробормотал:

– Следующая репетиция завтра в десять.

Анна, еще с опаской поглядывая на него, ушла со сцены, остальные тоже стали расходиться, и только Лукьянова бросилась к своему поверженному «гению». Но точку ставить было еще рано, и я снова позвонила Воронцову. Слышать, что он сказал Дарье, со своего места я не могла, но та соскочила со сцены, метнулась к смартфону и принесла его ему. И когда он ответил мне тусклым голосом, я уже без всякой ласки, торжественности и величавости произнесла грубым, напористым тоном: