Театр французского классицизма - Страница 1

ТЕАТР КОРНЕЛЯ И РАСИНА[1]

Перевод Н. Хуцишвили

Знакомя советских читателей с избранными пьесами Корнеля и Расина, мы отнюдь не считаем эти произведения «литературными памятниками», чуждыми интересам наших дней.

Было время, когда произведения этих двух великих писателей истолковывались как выражение определенных вкусов, связанных с обществом старинной французской аристократии, превыше всего ставившей изящество и благородство — качества, которые, претворяясь в стиль, представляются нам крайне искусственными и не имеющими истинной ценности. Однако подлинные достоинства этих пьес заключались совсем в ином, и мы в этом сейчас твердо убеждены. Вот с этой новой точки зрения нам и надлежит рассмотреть театр Корнеля и Расина.

Начнем с того, что французская трагедия XVII века — это трагедия героического действия. Приемлем мы это или нет — но это так. Она строжайшим образом изгоняет всякую лирику и всякого рода философские рассуждения. Герои трагедии — это люди, которые, вольно или невольно, вовлечены в действие. Им предстоит решить проблему героического действия, они принимают решение и осуществляют его. Родриго должен сделать выбор между честью и любовью, Андромаха между верностью памяти Гектора и жизнью своего ребенка.

Это театр более человечный, в строгом смысле слова, и более земной, чем всякая другая форма драматического искусства. Быть может, именно по этой причине многие выдающиеся люди хотя и восхищаются им, но принимают с некоторыми оговорками. Им больше нравится наблюдать трагического героя в борьбе с неодолимыми силами, — будь то воля богов, как в греческой трагедии, или Рок, или порабощающая власть наследственности, как в «Привидениях» Ибсена, или столкновение огромных человеческих масс, устремленных в будущее, с силами прошлого. Здесь иное: герои Корнеля и Расина борются со своими собственными страстями.

Этот тип трагедии, чисто земной и человечный, стал французской классической трагедией, и Корнель первый запечатлел его характерные черты. Его герои вызывают восхищение своим подлинным величием, своей энергией, неотделимой от простой человечности. Долгое время мы их плохо понимали. Мы видели в корнелевских героях воплощение холодной и твердой воли, всецело направленной на выполнение того, что они считали своим долгом. Такое понимание, несомненно, было ошибочным. Герои Корнеля — люди, наделенные страстями. Для Родриго в «Сиде» честь дорога не меньше, чем Химена; у молодого Горация любовь к родине — это не просто сознание долга, но высокая страсть.

В этом свете мы и должны рассматривать трагедии Корнеля. И тогда перед нами раскроется жизнь во всей ее чудесной и трагической напряженности. Величественные фигуры корнелевских персонажей не менее человечны, чем толпы иных героев. Они человечны даже в большей мере, ибо, жестоко страдая, преодолевают свои сомнения, колебания, муки с мужеством возвышенных натур.

Как можно разделять мнение о том, что герой Корнеля цельная, но холодная натура, когда мы читаем сцену, где Родриго и Химена встречаются первый раз после смерти графа? Этот мучительный крик сердца — страстный спор героического самоотречения и любви, внезапно прорывающаяся нежность, с трудом одержанная победа — все это свидетельства такой высокой человечности, что сцена потрясает душу. И то же в «Полиевкте». Паулина осмеливается признаться тому, кого она когда-то любила, что ее рассудок — иными словами, долг супружеской верности — не заглушил в ней прежней любви и что ее сердце по-прежнему волнуют те же чувства и она подавляет их ценой жестоких усилий.

Столь частая ошибка в понимании характера корнелевского героя объясняется, быть может, тем, что наиболее ярким воплощением этого героя считался образ молодого Горация. Однако достаточно без всякой предвзятой мысли прочесть сцену, где он объясняется с Куриацием (II, 3), и мы увидим, что этот образ нисколько не соответствует представлению Корнеля о героическом характере. Образ Горация построен на преувеличении. Корнель подавил в нем всякое человеческое чувство. Он более не человек, он — «варвар», и Куриаций произносит это слово. Куриаций же остается человеком. Он не менее мужествен, в нем не меньше решимости исполнить свой долг. Но он страдает и не стыдится своих страданий, думая о предстоящей борьбе с людьми, которые связаны с ним самыми дорогими узами.

Почему случилось так, что в трагедиях, исполненных самой высокой человечности, критики видят лишь отвлеченные построения ума? Почему говорят о «диалектике корнелевского героя»? Истина бесконечно более проста и прекрасна. Чтобы судить о шедеврах искусства и литературы, мы всегда должны помнить о том, что они суть наивысшее выражение определенного исторического момента, момента жизни того общества, в недрах которого они создавались, и что произведения эти велики лишь в той мере, в какой они смогли выразить глубинные силы своего общества и своего времени. Греческая трагедия — это греческий полис с его кровавыми мифами и потребностью в искуплении. Шекспир — это елизаветинская Англия. И если «Война и мир» Толстого — шедевр непреходящей ценности, обращенный ко всему человечеству, это прежде всего потому, что великий писатель сумел гениально выразить душу России в трагический момент ее истории.

Причины того же порядка составляют ценность и трагедий Корнеля. Ибо достаточно изучить Францию времен Ришелье, чтобы понять, что герои Корнеля ни в коей мере не являются выражением свободного вымысла художника, но что они воплощают собой некий человеческий идеал, к которому стремились приблизиться лучшие его современники.

Чувство чести, воодушевляющее молодого Родриго, — это своего рода культ, исповедуемый в те времена французской аристократией, культ нелепый из-за своих крайностей, которые абсолютизм пытался пресечь. Но как раз в ту эпоху, когда Корнель создавал свои шедевры, культ чести получил особенно широкое распространение, и, какая бы кара ни грозила нарушителям указа о запрещении поединков, молодые аристократы предпочитали смерть или изгнание неотмщенному позору. Создавая «Горация», Корнель отнюдь не измышлял темы принесения в жертву самых естественных человеческих чувств — любви, дружбы, священных семейных уз — во имя грозных требований Государства. Существовала целая доктрина, навязанная неумолимым Ришелье, доктрина бесчеловечная, в угоду которой молодому Де Ту отрубили голову, хотя все его преступление состояло в том, что он не выдал своего друга. И было вполне естественно, что Корнель раскрыл в своей трагедии все стороны и последствия этой доктрины.

Одна из трагедий Корнеля, включенных в настоящий том, представляет для современного читателя трудность особого рода. «Полиевкт», так же как «Сид» и «Гораций», — это трагедия героизма, но на этот раз героизма религиозного. Чтобы доказать свою беззаветную преданность христианской вере, Полиевкт решает низвергнуть языческих идолов, отлично зная, что за это он будет немедленно предан мучительным пыткам и казни. Нельзя не содрогнуться перед этой решимостью героя. Подчиняется он не закону своей церкви. Более того, он действует вопреки этому закону: церковные власти запрещали христианам совершать во имя веры столь безрассудные и бесполезные поступки, ибо их единственным результатом было усиление преследований. Однако Полиевкт такой поступок совершает.

Всякая трудность в понимании этой трагедии исчезает, как только мы поставим ее в связь с общим религиозным направлением эпохи. Полиевкт, образ которого нам представляется столь странным, в действительности — христианский герой, каким его понимали в католической Европе со времен борьбы с протестантством. Он не намерен повиноваться закону, обязательному для толпы верующих. Он занят лишь мыслями о личной славе, которую стремится завоевать героическими подвигами. Чтобы понять это, надо вспомнить картины, какие мы видим в церквах барокко во Франции и в Италии, изображающие святого, который в сопровождении ангелов с триумфом возносится на небеса, где его встречает Христос. Так что и эта трагедия Корнеля является отражением своего времени, его устремлений и нравственных идеалов.