Те же и Скунс – 2 - Страница 17

Надежда Борисовна услышала, как в комнате тяжело закашлялась Вера, и ощутила в сердце знакомую ледяную пустоту. Она хоть и запрещала себе даже думать о том, что же будет, если дочь не поправится, но в глубине души ото дня ко дню зрел страх…

Вздрогнув, пожилая женщина снова посмотрела в окно. И увидела, как Лоскутков, выбравшись на газон, учит её внука ловко кувыркаться в снегу.

читал Саша обещанные стихи. –

– Это Пушкин написал?.. – по обыкновению поинтересовался Шушуня. Видимо, их правильно воспитывали в детском саду, но Саша, усмехнувшись, ответил:

– Нет, не Пушкин.

– А кто?

– Ну… Один человек…

Дом стоял в глубине квартала, отгороженный от шумной улицы корпусами других зданий и скоплением угловатых обрубков, когда-то называвшихся тополями. Сразу после войны, когда район только застраивали, юные деревца были здесь долгожданными новосёлами. С тех пор они усердно росли, по максимуму используя хилое ленинградское лето и выкачивая, как насосы, болотную сырость из почвы. Видимо, в благодарность за это люди в начале каждой весны учиняли над ними пытку, именовавшуюся формированием крон. Иногда об экзекуции забывали лет этак на пять, потом спохватывались, и тогда подрезка превращалась в четвертование. Ибо обрадованные передышкой деревья успевали вымахать чуть не до крыш. Тогда во дворах принимались реветь бензопилы, и дети таскали по дворам ветки и здоровенные сучья. Самые жалостливые выбирали укромные уголки и сажали ампутированные древесные конечности в землю. Порою случалось чудо: ещё живые обрезки, сами размером с полноценное дерево, действительно принимались расти…

Последнее превращение тополей в лишённые веток столбы случилось в прошлом году. Без сомнения, это был уже акт чистого садизма, не продиктованный никакими практическими соображениями. Ибо в воздухе вовсю веяли новые ветры – квартал «шёл» на благоустройство. Это, в частности, предполагало полную корчевку сорных пород. К коим были ныне причислены и многострадальные трудяги-тополя…

Женщина стояла возле окна. Она часто стояла так, подолгу глядя во двор.

Когда-то в детстве Ирина панически боялась наводнений. Ей всё казалось, что их дом, стоявший на набережной, однажды неминуемо должно было затопить. Она даже видела это во сне. Теперь она была взрослой, и детские страхи превратились в смутное опасение, гнездившееся на задворках сознания. Быть может, а Нева с её периодическими разливами действительно являла собой для Ирины нечто судьбоносное. По крайней мере, жила она по-прежнему недалеко от реки – между улицей Стахановцев и Малоохтинским. Володя сначала предлагал ей квартиру на самом берегу, с чудесным видом на Лавру, но она предпочла другую – вот эту свою нынешнюю. И теперь, случалось, целыми днями простаивала у окошка, глядя во двор…

В школе Ирина (тогда ещё не Гнедина) училась еле-еле. За полным отсутствием способностей и интереса к предметам. Английская школа была очень престижной. Никто не удивлялся ни дочке крупного «партайгеноссе», ни тому, что её за уши перетаскивали из класса в класс вплоть до выпускного. Рядом примерно так же (и притом вовсю шалопайничая) учились сын министра, внук известного дипломата, отпрыски видных хозяйственников…

То есть педагогам хватало забот и без Ирочки, тихо сидевшей на задней парте и смотревшей в окно.

Когда после школы она с первой попытки поступила на филфак и резко стала учиться на круглое «отлично», это тоже ни у кого не вызвало удивления. С определённым контингентом английских школ и похлеще метаморфозы случались.

В двадцать два года её выдали замуж. За Володю, сына «того самого» Игнатия Гнедина. Династический брак есть династический брак; чувств к жениху Ирина не испытывала никаких. Ни за, ни против. Правду сказать, она и к другим молодым людям особых чувств не испытывала. Вялое любопытство – не более. Ничего, что подвигло бы её закрутить бурный роман. Провести с однокурсником незабываемую ночь на ухабистом общежитском диване… Увы, её сердце оставалось безмятежно, точно подёрнутое ряской болото. Она восприняла свадьбу и начавшуюся семейную жизнь с сонным спокойствием растения, которое заботливый садовник пересаживает с одной грядки на другую. Естественно, новобрачные сразу въехали на отдельную площадь. Столь же естественным образом Ирина Гнедина не проработала по специальности ни единого дня.

Но потом наступил девяносто первый год, и привычный мир стал давать одну трещину за другой. Хорошо хоть Гнедин-старший мгновенно учуял, откуда задул ветер, и оперативно перекрасился в демократы и реформисты. Отец Ирины принципами поступаться не пожелал и остался в непримиримой коммунистической оппозиции. Однако на новом поприще жизнь у него не задалась. Видный некогда партийный деятель быстро, усох до третьестепенного. И умер от инфаркта, не разменяв седьмого десятка.

Новоиспечённый демократ Гнедин отстал от свояка всего на полтора года; видно, смена кожи недёшево ему обошлась. Однако к тому времени Гнедин-младший уже держался бульдожьей хваткой за одну из ветвей власти, устроенный прочно и высоко. В кабинете заместителя начальника юридического управления. В Смольном.

Он не развёлся с Ириной, хотя физического влечения к ней не испытывал никогда, а вместе с её папенькой угас и династический интерес. Просто, что бы там ни говорили, а разводы в официальных кругах как прежде не поощрялись, так не поощряются и теперь. Владимир приватизировал для благоверной трёхкомнатную по её выбору – у метро, тёпленькую после евроремонта… и стал заглядывать в гости не чаще раза в неделю.

Ирина прекрасно знала, что где-то (где именно, она не пробовала выяснять) у мужа имелась ещё и другая квартира, и там он в своё удовольствие вёл плейбойскую жизнь. Устраивал холостяцкие вечеринки с друзьями, приглашал платных и бесплатных подруг…

Молодую соломенную вдову это по большому счёту не волновало.

Она тоже могла бы творить всё, что ей только заблагорассудится, не опасаясь со стороны мужа репрессий. Однако Ирине Гнединой не «благорассудилось». Возникавшие время от времени расплывчатые желания и мечты так и оставались на уровне нереализованных душевных поползновений. Ей никто не мешал, но она так и не завела не то что любовника – даже кошку.

Порою она целые вечера простаивала у окна, выключив надоевший телевизор и глядя во двор, на редких прохожих и ещё более редкие автомобили.

…Пока на тополях не обчекрыжили ветки, там время от времени появлялись гнёзда. Одно из них, воронье, хорошо просматривалось с четвёртого этажа. Ирина помнила, как серая птица хлопотливо возилась в укромной развилке, неприметной с земли (о том, что в городе могут найтись ещё и наблюдатели сверху, законное дитя природы не помышляло). Отложив яйца, ворона уселась их греть. Увы, то ли из-за экологических бед, то ли ещё по какой причине кладка оказалась нежизнеспособной. Ворона никак не желала это уразуметь – и героически продолжала высиживание. Так тянулось месяца три. Потом лето кончилось, и налетела первая осенняя буря с сумасшедшим ветром и наводнением. В ту ночь Ирина очень плохо спала, но к утру Нева вошла в берега, в очередной раз не причинив лично ей никакого ущерба. Но вот от гнезда на тополе не осталось никакого следа. Пропала куда-то и ворона. Больше её во дворе не видали.