Таящийся ужас 2 - Страница 95

— Пейте, — сказала она.

— А вы?

— Потом.

Вкус у напитка был довольно странный: пряный, но с неожиданным привкусом мела, густой как сироп, солоноватый и явно безалкогольный.

— Что это?

Она пожала плечами и мягко улыбнулась:

— Это для вас. Пейте. Это очень полезно.

Она села рядом со мной на диван и внимательно наблюдала за тем, как я отпил половину стакана. Когда я опустил стакан, она пододвинулась чуть ближе и посмотрела на меня медовыми глазами; я почувствовал, как ее щека прикоснулась к моей, дыхание ее было теплым и учащенным. Очень ласково она прикоснулась к моей шее. «Выпейте до конца», — проговорила она, позволив сари чуть приподняться, отчего стал виден краешек ее золотистых ног. Это была самая малость, просто намек, но отнюдь не процесс раздевания и даже не его начало, после чего девушка снова проговорила: «Пейте быстрее, потому что я хочу показать вам… Кали».

Ее улыбка — черт бы побрал эту ее улыбку!

Я выпил, залпом осушил весь стакан. Меня била дрожь. Она была так прекрасна, а ее улыбка, ее намеки, ее призывы… В общем, я выпил все до дна, как самый последний дурак.

Дурак! Как только я поставил стакан, она встала с дивана и прошла в дальнюю часть комнаты, за занавеску.

— Подождите, — сказала она, — я недолго.

Недолго? Час? Не знаю. Действие напитка начало сказываться почти мгновенно. Едва она скрылась за занавеской, как я почувствовал, что — как бы получше это выразить? — засыпаю, все видя и слыша вокруг себя. Комната, все предметы в ней перестали казаться мне грубыми и неуклюжими. Я словно сливался с ними. Тело мое как будто лишилось своего веса; когда я шевельнул рукой, она взлетела, поплыла ввысь и в сторону. По телу растеклось сладостное тепло, особенно приятно было в области желудка. Мне еще никогда не было так хорошо, просто божественно: я словно нашел верный и единственный язык для общения с внешним миром. Я ощущал свое могущество; я мог позволить себе буквально все. Я был самим Богом. Мое обоняние словно взбесилось: нос стал объектом яростных нападок со стороны странных ароматов, которые я доселе не знал и никогда не ощущал. Кроме одного: в этой комнате я чувствовал тот же запах, который всего лишь час назад вдыхал, находясь в храме Кали, — это был запах козла. Козел находился в этой самой комнате.

Меня отнюдь не встревожило присутствие в помещении постороннего животного. Более того, это показалось мне вполне нормальным; я был Богом (Шивой?), и ко мне, возвышенному и могущественному, тянулись всевозможные творения природы. Приди ко мне, козел, позволь мне благословить тебя; приди ко мне и во мне ты найдешь свое спасение.

Чушь какая-то? Возможно — сейчас и лишь для вас.

Ничто, повторяю вам, ничто не выпадало из привычной схемы, все находилось на своих местах, располагалось где-то за пределами того, что подпадает под категорию нормального или ненормального. Клянусь вам в этом! В том моем состоянии я попросту не мог совершать неправильных поступков, клянусь!

И поэтому, когда Кали вышла из-за занавески одетая по образу чудовищной богини Кали и я увидел, что она ведет за собой молодого черного козлика, когда она подвела его ко мне и, дав тесак для рубки мяса, сказала, что я должен принести эту жертву во имя ее, я не увидел в этом ничего необычного. Ведь я был Богом и находился в прекрасных отношениях со всем миром. Кровь — это тепло, кровь — это мир, кровь — это молоко.

Поверьте мне!

Женщина по имени Кали попыталась придать своей внешности максимальное сходство с обликом Кали-богини. Я много раз пытался стереть в своей памяти это видение, но так и не смог, так же как не смог до сих пор понять, зачем она все это проделала, почему она захотела все это сделать? Она как-то объяснила мне это, но подлинная причина ее поведения остается одной из загадок Индии. Если хотите, можете посчитать все это проявлением безумия. Да и кто на самом деле знает, в чем заключалась эта причина? Она приделала к своей фигуре несколько рук — они очень походили на руки манекена, каким-то образом закрепив их на лопатках; лоб ее был обвязан широкой лентой, на которой поблескивал стеклянный глаз, приоткрыла рот и высунула язык. Руки ее обвивали, как мне показалось, гибкие чучела змей, а серьги и ожерелье производили впечатление сделанных из человеческих костей. Одной из своих настоящих рук она сжимала нож, а в другой держала человеческий череп (которые, как мне было из¬вестно, найти в Индии довольно нетрудно), тогда как остальные руки были сложены таким образом, будто она ищет защиты и одновременно молит о чем-то. Не считая этих украшений, она была абсолютно нагая, и ее золотисто-коричневое тело поблескивало в слабом свете лампы.

О Боже, как жаждал я это существо!

Я помню тепло крохотного козленка, которого сжимал в своих руках, его подрагивающее, жалобное блеяние — почти человеческие звуки, попытки сопротивляться, вырваться. Однако я был богом и потому испытывал к нему одну лишь любовь за то, что он пришел ко мне и добровольно согласился пожертвовать своей жизнью из любви ко мне, своему богу, из любви к Кали, своей богине.

О, я испытывал невероятную силу и чувствовал, что люблю все человечество. Поверьте мне!

Верьте мне, как я верил Кали, когда она отдернула занавеску и вступила на небольшое возвышение, сантиметров тридцать в высоту, после чего глухим, мрачным голосом, словно вещая откуда-то издалека, произнесла:

— Я — Кали, богиня материнства, невеста смерти и разрушения, — при этом взгляд ее вознесся ввысь, а прекрасные груди чуть приподнялись.

Я верил! И был очень, очень счастлив.

— Я, Кали, принимаю эту жертву. Именем сына своего я ее принимаю. Я, Кали, богиня материнства, невеста смерти и разрушения, принимаю жизнь этого козленка подобно тому, как приняла жизнь своего единственного сына, отданного на заклание.

Я верил! Я воспринял ее слова о пожертвованном сыне. Мне тогда все это казалось таким естественным и возвышенным. Пожертвованный сын. Ну конечно! Сто лет назад богиня Кали принимала в качестве пожертвований жизни людей, а не животных. Естественно, Кали не могла не пожертвовать своим сыном. Может ли на свете существовать большая слава, чем эта? Какая иная благодать может…

Она опустила глаза, вперила свой взор в меня и сказала:

— Сейчас.

Ни секунды не колеблясь, почти в спешке, чувствуя небывалый прилив счастья, я резко провел лезвием ножа по горлу козленка.

Но это еще не тот кошмар, о котором я говорил; это лишь начало, путь к настоящему, истинному кошмару. Именно в тот момент начались страдания и муки, постепенно подводящие меня к грани безумия и заставившие меня написать это признание. Но, повторяю, сам кошмар тогда лишь зарождался.

Мучения — чувство вины, потрясение, отвращение — начались сразу же после убийства козленка. Едва его кровь заструилась по моим ладоням, закапала мне на одежду, все это похожее на сон, полугипнотическое состояние мгновенно улетучилось, словно взмах ножа в сочетании с тем, что я увидел и почувствовал руками, одновременно рассек и мою одурманенную душу, впустив в нее порыв свежего воздуха реальности. Я как будто проснулся и неожиданно обнаружил, что держу мертвого козленка перед обезумевшей женщиной.

С той минуты и вплоть до того момента, когда я наконец вернулся в свою гостиницу, в мозгу моем словно висела какая-то пелена. Шок от осознания того, что я совершил, видимо, оглушил меня — как мне кажется, к моему же счастью. Я смутно помню, как опустил теплое тело животного (даже сейчас в ушах слышится звук глухого его удара об пол), в ужасе взглянул на свои окровавленные руки, после чего повернулся и как безумный бросился прочь из комнаты. Каким-то образом — даже не знаю, как именно, — я все же добрался до гостиницы. Следующее, что осталось в памяти, это отчаянное, яростное отмывание, соскабливание крови с ладоней, которое продолжалось, как мне казалось несколько часов. Даже после того как на руках не осталось ни малейших следов, я все наливал и наливал воду, пытаясь оттереть весь этот ужас, отвращение, вину.