Таврия - Страница 65

На Гаркушином току в это время бушевала необычайная сходка. Сюда прибыли посланцы других таборов, чтоб сообща выработать требование бастующих к главной конторе. Это был настоящий праздник сезонного люда, который вдруг почувствовал себя хозяином положения на токах.

До сих пор батраки не выступали так единодушно.

То, что они, наперекор панским подпевалам, впервые открыто и свободно собрались на свою горячую степную сходку, что они не просто жалуются или ругаются с приказчиками у бочек, а черным по белому на бумаге записали: «Свежей воды вволю и никаких водяных пайков!»— уже одно это поднимало людей в собственных глазах и придавало их борьбе новую окраску. Воинственное, радостно-грозное настроение охватило всех. Разбуженное ощущение собственной силы некоторых почти опьяняло, а то что посланцев других таборов, обшарпанных, босых, с тыквочками воды на веревочках, матрос величал «делегатами», только усиливало новизну и торжественность момента. Не забитой, безвольной массой, а людьми, которые сами могут решать свои дела, стояли они на току, внимательно слушая оратора.

Выступал Бронников.

— Наше собрание приближается к концу, — говорил матрос, стоя на высоком ворохе зерна, по колена в пшенице. — Вас, уважаемые делегаты, уже ждут люди на токах. Идите передайте им, что мы не одиноки, что нас поддерживают рабочие асканийской водокачки, мастерских, кирпичного завода… Итак, если мы будем действовать организованно, дисциплинированно, без анархии, мы обязательно выиграем забастовку! Здесь сегодня звучала некоторые не в меру горячие голоса, что хорошо было бы, дескать, пустить по токам красного петуха… От имени стачечного комитета я хочу предостеречь против этого: слепой бунт может только повредить нашему сознательному делу.

— Верно! — кинул из толпы Мокеич, который тоже был в числе делегатов. После Каховки борода у него еще больше отросла, лицо сделалось бронзовым. — Хлеб не виноват!

— Да. Ни хлеб, ни паровики не виноваты. Незачем машины ломать — не от них беда идет… Виновники — там! — протянул Бронников руку в направлении главного имения. — Они, кровопийцы, превратили эту степь в каторгу для тысяч и тысяч сезонников! Они не считают нас за людей, они хотят поить нас илом, который остается после скота. Но мы их проучим! Если они уже успели забыть о броненосце «Потемкин», мы им напомним. Пусть знают, что сейчас не один он с моря, — десятки таких броненосцев дымят уже и на суше, вокруг нашей Таврии. Мощные заводы Юга — вот наша опора, вот самые грозные наши броненосцы, товарищи. Стойкий, организованный заводский люд — вот на кого мы, степные пролетарии, будем равняться. Оттуда будем черпать энергию, оттуда будем перенимать великую и суровую науку борьбы!..

Страстные, проникнутые непоколебимой верой слова матроса глубоко западали в сердца сезонников. В восторге смотрела из толпы Вутанька на своего Леонида, счастливая и гордая за него, он принадлежал сейчас всем собравшимся здесь своим мужеством, своим умом и даже этими родными, раскрыленными, как чайка в полете, бровями. Порой ей казалось, что в их отношениях не произошло никакого разлада, что ревновать его к кому-нибудь нелепо, что именно теперь они становятся ближе друг другу, чем когда бы то ни было.

С тех пор как Бронников открыто возглавил забастовку, он не раз ловил на себе удивительно ясный, новый, просветленный взгляд Вутаньки. Девушка как бы хотела вдохновить его, сказать, что она с ним в это напряженное и ответственное время. И самой Вутаньке то, что произошло между ними, казалось теперь лишь каким-то горьким, страшным недоразумением. Бронникову все тут доверяли, к нему все прислушивались, он по-новому раскрывался перед сезонниками и смело учил их своей железной правде, — неужели же мог он быть с ней, с Вутанькой, нечестным? Никак не вязалось одно с другим, не укладывалось в ее сознании. И когда после сходки Леонид, переговорив напоследок с делегатами, уходившими на тока, стал вдруг искать кого-то глазами среди девушек, Вутанька сразу почувствовала, что это ее!

Нашел, посветлел:

— Вутанька!

И она с готовностью вышла из толпы девушек и смело, на глазах у всех, понесла ему навстречу свои улыбающиеся вишнево-золотистые румянцы.

Потом было самое сладостное, нежность вновь найденной руки… Заливалась, как в праздник, гармошка, расцветая мехами в руках Андрияки, танцевали девушки, дружелюбно подмигивая Вутаньке, а они — Леонид и Вутанька — сидели в стороне, словно в пушистых золотых креслах, погрузившись по грудь в свежую пшеничную солому, которая даже в тени еще пахла солнцем..

Легко, как в счастливом сне, разговаривали они. Больше, чем за все предыдущие встречи, узнала Вутанька о своем милом… А что приезжала то не любовница к нему морская, а учительница из Херсона, правдистка, может, как раз та, что стояла под саблями в Каховке… И что не на торговых ходил он посудинах, а на военном корабле и настоящее звание у него — комендор. Нетрудно теперь было догадаться, что он не просто ради заработка очутился в степи, а что его послали сюда товарищи и что даже не Бронников его фамилия, а совсем иначе…

— Открываюсь я тебе, Вутанька, самой большой правдой о себе, такой, что дают за нее каторгу, такой, которую не сказал бы ни приятелю, ни любовнице… Такую говорим мы только самым близким, более родным, чем отец и мать, с кем навеки соединены святым нашим делом и кого называем между собой — товарищ… Первой тебе я открываюсь, Вутанька, и ты можешь теперь понять, кто ты для меня в жизни…

— Товарищ… Как хорошо! Так, выходит, не просто любимая я твоя, а… товарищ, да?

— Выходит — да.

— Любимый! Что бы ни было, что бы ни случилось, знай: никогда ты де раскаешься, что открылся мне… Отец мой тоже с товарищами дружил… За это и замучили его такие, как Гаркуша…

Распаренный Гаркуша, притрусив на ток, застал праздник в будни: гармошка, танцы…

— А те чего тут были?.. С других токов?

— Как чего? У нас праздник, в гости люди приходили!..

Дожил приказчик, в глаза смеются… Стал выкладывать хозяйские обещания, — не захотели и до конца дослушать.

— Пусть он подавится своими платками…

— В дареных платках только покрытки [11] ходят!

Напрасно и верблюдами пытался соблазнять девушек Гаркуша.

— Пусть хоть на верблюдах, хоть на чертях возит, лишь бы свежая вода была здесь!

— Пока не напьемся артезианской досыта, палец о палец не ударим…

И уже махнула какая-то в воздухе платочком:

— Играй, гармонист!

«Горлицу» заиграл гармонист. Со стуком-перестуком пошли девушки в танец.

«Ну, доберемся ж мы до вас», — ругнулся мысленно приказчик и, послонявшись еще некоторое время по току, снова сел на коня и погнал куда-то в степь — не то в Кураевый к кухарке, не то к отцу, на хутор…

До вечера гуляли сезонники на Гаркушином току.

После полуночи, когда все уже спали, неожиданно появилась в таборе Ганна Лавренко. Пришла измученная, босая, в изорванной одежде, как нищенка. Разбудила девушек, напугала их своим видом.

— Ганна, откуда ты? — кинулась к подруге горячая со сна Вутанька. — Что с тобой, Ганна?.. Как с креста снятая!..

— Тише, девоньки, тише, ради бога, — просила Ганна, в изнеможении опускаясь на солому. — Кажется, они гнались за мной, где-то стучала в степи тачанка… А то, верно, сердце мое билось, стучало…

— Ганна, что ты говоришь? Кто гнался?

— Ой, подруженьки, что перенесла, — отходя, вздохнула Ганна и склонилась Вутаньке на плечо. — Среди ночи пришли дядьки с панычем, дверь начали рвать… В окно выскочила, в кустах пересидела, а потом вот к вам. Я слыхала, что у вас тут бунт?

— Бунт, Ганна, и есть, — ответила Вутанька.

— Где ж ваш бунт, если вы… спите?

— А что ж нам, караул кричать? — улыбнулась Вутанька. — Мы теперь без лишнего шума бунтуем. По-заводскому!

— Вот как… Мне даже не верится, что я уже с вами… Как у вас тут хорошо…