Таврия - Страница 53
Отойдя, Ганна еще раз оглянулась на толпу черных землекопов, стоявших на свежей земляной насыпи и куривших с «водяным». Рабочие люди, они ей близки, а она им уже чужая. Променяла нарукавники вязальщицы на крахмальный фартук, увязла в болоте панской челяди… Межа, какая-то невидимая грань рассекла ее жизнь надвое, отделив от привычного сезонного люда, что остался там, на косовице, в степи. Будут ли они ей теперь доверять, поддержат ли ее в трудный час? Вустя, верная подруга, была там, все свои были там, а здесь возле нее вьются лишь Любаша да дядьки, на которых она не может положиться, которым не может открыть свои далеко идущие замыслы. В степи, в дружеском кругу сезонников Ганне было как-то уютнее, дышалось легче, а тут не знает, кому верить, кому нет. А между тем сейчас больше, чем когда бы то ни было, она ощущала потребность в надежной опоре, в искреннем душевном совете. Ступала по самому краю пропасти, шаг за шагом взбираясь все выше, постоянно напряженная, жаждущая достичь золотых вершин жизни. Предчувствовала, что нелегко ей будет осуществить свои дерзкие намерения, должна будет в одиночку выдержать войну против всего панского отродья. Это ее не пугало. Чего-чего, а смелости ей не занимать!..
— О чем ты все думаешь? — заглянула Любаша Ганне в лицо. — Скрытная ты какая-то… Не угадаешь тебя по глазам.
— Признайся, Любаша: паныч тебя подкупил, чтоб ты мою душу выведывала?
— Ганна, бог с тобой!.. Просто мне самой интересно стало, о ком ты задумалась?..
— О тех, кто в степи.
— Забудь про них, Ганна, тебе с ними уже не по дороге. Они отбудут срок — и опять на Каховку, а ты…
— А я куда?
— Только не в Каховку. Ты паныча так присушила, что… на твой век хватит. На любовь они ничего не жалеют, — богачкой выйдешь от него. То, за чем в Каховку десять весен надо шлепать, у него за одну ночь добудешь!..
— Перестань… сваха, — спокойно оборвала Ганна Любашу.
Стежка вскоре вывела их на Герцогский вал, привела к Серафиме…
Среди пышной травы белый мрамор-камень горит на солнце золотыми насечками. С четырех сторон обнесен металлической сеткой, той самой, которой в Аскании затягивают вольеры для птиц. Наглухо окружено место Серафимы, только небу и открыто… В молчаливой задумчивости смотрела Ганна на горючий девичий камень. Не знала грамоты, не умела читать, и от этого высеченная надпись казалась ей особенно значительной, зловеще направленной против нее самой, против смелых ее устремлений, словно сама судьба написала ей здесь, золотом на камне, грозное свое предостережение.
«Нет, я буду осторожнее, — подумала Ганна, медленно двигаясь дальше. — Даст бог, я с ними и за тебя расквитаюсь, сестра…»
— Живьем завалили, камнем придушили, — вздохнула Любаша, понурившись. — Страшно мне становится, когда здесь прохожу… Кажется, что она до сих пор лежит в земле живая и все слышит…
Не заметили, как вышли на Внешние пруды. Так называлось просторное, нарезанное прудами угодье, западное крыло Большого Чаплинского пода, которое примыкало одним краем к асканийским паркам, а другим переходило в открытую степь. Ганне это место напомнило роскошные полтавские левады. Густая луговая трава, гибкие молодые камыши, одинокие вербы… Степная даль изнемогала в предвечернем солнце, окутавшись блеклым золотом зноя, а здесь, вокруг прудов, все было сочным, яркозеленым, как ранней весной. Сами пруды, полные, налитые до краев, в пологих зеленых берегах, были похожи больше на естественные степные озера, хотя все они питались — по невидимым подземным трубам — водой из водокачки.
Вода! Ею все здесь жило, расцветало, буйно росло. Свежесть и сиянье, исходившие от нее, накладывали на все окружающее отпечаток праздничности.
Рыболовы торжественно дремали в камышах. Дикие утки со своими выводками плавали поблизости, как домашние. Морские гости — белоснежные чайки-хохотуньи, смеясь, кружили над водяными зеркалами.
Но ту сторону прудов, окруженный асканийской детворой, стоял у воды Яшка-негр, весело бросая с берега какую-то пищу птицам.
— Смотри, Любаша… и он здесь, — удивилась почему-то Ганна.
— А что ему, — пожала плечами Любаша. — Печенья напек, мороженого накрутил — и айда, как мальчишка, по Аскании. Это его любимое дело — чаек кормить.
Выбрав место, Ганна присела на берегу, вытянув ноги, с интересом наблюдая за негром и чайками, которые бились перед ним крылатой снежной метелью. Вчера Любаша, выполняя волю паныча, позвала негра, и он явился под вечер в дом приезжих, чтобы развеселить Ганну игрой на гитаре. Странное чувство охватило Ганну, когда она впервые встретилась взглядом с этим чернокожим великаном, который пришел ее развлекать. Скорее больно, чем приятно стало ей оттого, что он вытянулся перед ней, как перед госпожой, ожидая приказа. И не столько черной кожей поразил он Ганну, сколько взглядом, глубоким, горячим, полным искреннего удивления и затаенной скорби. Ганна почувствовала себя вдруг пристыженной и словно чем-то виноватой перед ним. Может, у человека горе, а ему велят идти развлекать кого-то. Зачем? Ганна рада была совсем отказаться от этого развлечения, но Любаша уже схватила Яшку за руку, посадила возле себя:
— Играй!
Смущение Ганны, как бы передавшись негру, сделало его неуклюжим, еще больше, видимо, растревожило и обострило в нем ощущение своей подневольности. Сидел мрачный, как туча. Потом резко, почти сердито ущипнул струну и… струна лопнула.
— Что ты деваешь, Яшка? — вскрикнула Любаша. — Ты нарочно?
Яшка поднял глаза на Ганну, облегченно вздохнул:
— Не хочет сегодня струна играй… Я просил извини…
Ганне тоже как будто легче стало.
— Я прощаю, — сказала она. — Не надо сегодня… Иди.
На том и закончилось вчера Яшкино выступление.
Сегодня негр, видимо, был в лучшем настроении. Стоял, выпрямившись, на берегу, улыбался чайкам, и чайки отвечали ему смехом.
— Они его нисколько не боятся, — сказала Ганна. — Вьются возле самых рук, как голуби…
— Крошки выхватывают, — объяснила Любаша. — А потом — птица, она тоже человека чует, знает, кто ее обидит, а кто нет… Яшка для них свой.
— Разве чайки тоже оттуда налетают, из его теплых краев?
— Может, и оттуда… Может, привет ему от отца-матери принесли…
— Видно, и ему не сладко здесь, — задумалась Ганна. — Одному среди чужих людей…
— Сейчас хоть разговаривать немного научился, а раньше ни слова по-нашему… Он же басурман был, а потом игуменья выкрестила его… Только чудной какой-то: ни с кем из челяди не хочет компанию водить… Все больше с детьми, или в саду где-нибудь, или в зверинце… Там, правда, у него приятелей хватает: страусы, зебры, антилопы — то всё его земляки. Как и Яшку, их тоже оттуда вывезли, из-за морей, где никогда снега не бывает…
— Хорошо, верно, там, — размечталась Ганна. — Недаром туда птицы на зиму улетают…
— Может, и хорошо, да не всем… Иначе, зачем бы Яшке здесь быть?
— И то правда… Неловко вчера у нас с ним вышло… Сердитый он?
— Нисколько. Даром что такой здоровяк, а душа у него мягкая, как у ребенка…
— Глянь, Любаша, — радостно воскликнула Ганна, — уже чайка у него на руках!..
— Приворожил-таки!
Негр стоял в кругу восторженно щебечущей детворы, прижимая к груди большую белую птицу, нежно поглаживая ее. Ганне почему-то припомнился сейчас один вечер на Кураевом. Всходила луна, они стояли с Вустей на краю табора, — Вустя ждала своего Леонида.
Он пришел и забрал Вустю, и вдвоем они пошли в степь, весело разговаривая, смеясь, а Ганна, оставшись одна, вернулась в табор. Оглянувшись через некоторое время, она вся загорелась от чужого счастья: Леонид нес Вустю в степь на руках, нес так легко и нежно, как этот негр несет сейчас к воде свою чайку… Подошел к самой воде, подбросил высоко над головой — лети!
Возбужденный, веселый, он что-то громко сказал ей вслед на своем непонятном языке, и Ганне показалось, что пущенная чайка и все ее подруги сейчас понимают его язык, и самой Ганне вдруг захотелось постичь их радостную чудесную перекличку…