Таволга - Страница 3

Казалось, самолет ударится о гору сразу за речкой, где мы летом ставили дерновую плотину и купались. Но на самом краю пустыря он привспух и стал отходить, забирая все выше. Через минуту скрылся за горой.

Пацаны окружили Кашина. Витька, присмиревший и тихий, сдвинул на ухо шапку, цыкнул сквозь зубы и направился к поселку. Толпа потянулась следом. Ермил качал головой:

— Были, да нету. Сурьезные мужики, как в первом пулеметном полку, понимаешь. — И развел руками.

Мы с Солиным шли молча. Он снял варежку, разжал кулак — в ладони оказался маленький фанерный треугольничек с крохотными гвоздиками.

— Дай посмотреть, — попросил я.

Самолет улетел, а его частичка была у меня в руке. Я предложил Косте:

— Хочешь за него щегла?

Костя согласился. Щегол был выдержанный, «ударял нараспев», и я им дорожил. Но ведь и осколок был от настоящего самолета, который, может быть, уходил на фронт.

А зайца честно разделили.

Каких-нибудь полвека назад край этот был диким, какой представляется степь по описанию Аксакова, с косачами в редких березовых островках, неисчислимым множеством турухтанов и прочей живности. Теперь тут железная дорога с лесопосадкой вдоль, станция и поселок Мочищи, ничем более, кроме названия, не напоминающем о мокром месте, полевой аэродром и с двух сторон его — поля овса и подсолнечника.

Жарко. Над разбитой колесами полосой курится марево, образует мираж — сверкающее озерцо. Когда в него врывается взлетающий самолет, стойки шасси вытягиваются и искривляются, колеса отделяются и бегут сами собой, пока самолет не оторвется и не отойдет от земли.

В воздухе гул — самолеты ходят по кругу. Инструкторы учат курсантов взлетать, набирать высоту, разворачиваться, заходить на посадку и садиться.

Все, кто не в воздухе, в квадрате. Квадрат — это четыре скамейки, приставленные одна к другой. На углу бачок с водой. Внутри кошма на случай пожара. Пожаров не бывает, и на ней лежит механик Иннокентий Спицын — на глаза надвинута кепка, в углу рта прилип окурок.

У меня от Кеши (так его все зовут) сложное впечатление. Кажется, он что-то знает, чего не знает никто. Помню радость после медицинской комиссии, когда, по моему мнению, был преодолен главный барьер, и он как рукой снял ее.

— Вот погодите.

— Да что ж может быть?

— Мало ли. Идет, бывало, командир перед строем: ты, ты и ты — выйти.

Выходят.

— С летного поля шагом марш!

— За чо, товарищ командир ?

— Летного шику нет.

— Но…

— Кру-гом! С летного поля шагом марш!

Кеша глядит так, что «кругом» и «шагом марш» несомненно относятся ко мне — нет летного шику. Пробегает по спине холодок, а Кеша отходит «техническим шагом» — расслабленной походкой, какой никто кроме, кажется, авиационных механиков не ходит.

Иногда представляется, что именно его я видел, когда у нас за поселком садился самолет. Даже спросил об этом. И он странно ответил:

— Нет-нет, а, впрочем, может быть.

Любит «потравить», благо времени на старте хватает, но надо, чтобы попросили. Обычно в откинутую руку кто-нибудь вставляет папиросу, кто-нибудь протягивает спичку. Кеша с небрежным изяществом сплевывает, будто выстреливает окурок, меланхолично следит за его полетом, прикуривает и оживляется:

Этих переложений он знает тьму-тьмущую, но никогда не говорит просто так, а как бы лишь для введения в тему. Садится на кошме — ноги калачиком — и вспоминает какой-нибудь случай, часто без начала и конца, как бы продолжая давно начатую повесть, главным героем которой чаще бывает его командир пилот Дыбин, постоянно попадающий в переплет и благополучно выходящий из безнадежных ситуаций. Вот один.

«Повез Дыбин бухгалтера с отчетом и захотел удивить. А он сидит и ничему не удивляется — дальше летят. Опять обернется — сидит, портфель прижал. Главное, сидит и не удивляется. Погоди же, думает, пройму я тебя. Крутнул бочку влево — сидит, не удивляется, крутнул вправо, оглянулся — в кабине пусто. Встал в круг Дыбин, глядит: поле, копны, человек — руки врозь. Сел, подтащил его к ручью, умыл, поднял в кабину, привязал, сунул портфель под мышку, причесал — и по газам. Вдруг ему стало казаться, будто покойник шевелится. Обернулся, а он вертит головой. «Ага, — обрадовался Дыбин, — проняло!»

Другая тема рассказов — теща, которую собирается отравить.

— Да, женился, а что? Рядовой товарищ, ничего особенного. Приехала в город, забеременела, — и осталась лавка с товаром. Жалко стало, взял, вскоре и мальчик родился. Поехали к теще. Поглядела: «Миленький, вылитый Кеша! Как две капли воды…» И захотелось ее отравить…

Рассказ обрывается на полуслове — красная ракета, конец полетам.

Самолеты заруливают на стоянку. Там мы им заносим хвосты, выравниваем в линию, приводим в порядок. Самой легкой работой считается чистка плоскостей и фюзеляжа снизу — лежи на травке в тени, самой кропотливой — кабина, сохранившая, кажется, зной разгоряченных тел, где, согнувшись в три погибели, надо достать места за приборной доской, между тягами, под чашкой сиденья, куда обыкновенно набивается пыль.

Под плоскостью занимает место Колпаков, растягивается, лениво водит тряпкой, иногда засыпает. В ответ на «сачка» улыбается. Он в аэроклубе второй год, летает хорошо и держит себя на положении аристократа. Я переваливаюсь через борт — ноги торчат из кабины наружу.

Наша «Светлана» стоит второй с левого края, за «Татьяной Лариной». За нашей — «Лариса Дмитриевна», четвертой «Бедная Лиза» — ею оканчивается первое звено. Механики, чаще несостоявшиеся по разным причинам летчики, — поэты в душе. Нерастраченную любовь к небу переносят на машины и дают звучные имена, иногда верно отражающие суть. Наша «Светлана» — единственная в отряде серебристого цвета, остальные — зеленые. «Лариса Дмитриевна» — от «Бесприданницы». У Кеши никогда почти не оказывается под рукой или торцового ключа вывернуть свечу, или контровочной проволоки, то куда-то девается струбцинка, и он идет к соседям. Механик «Бедной Лизы» Солодовников не может избавить машину от течи масла, возвращается она на стоянку в черных потеках.

Вот и теперь Кеша пришел за графитовой смазкой. Они о чем-то говорят с нашим механиком Лисицыным. Кеша не выдерживает:

— Я ее, каштанку, отравлю. — И лицо его делается злодейским. — Нажарю мухоморов, скажу: «Поешь, мама», — и отравлю… Идет налево — киль осмотрит, направо — гайку подвернет.

И вдруг меняется в настроении:

— Солянка с осетриной, почки брошед, куропатка на канапе, беф-фризе с хреном. Что, сокола, засверлило в носу?

…Вечер ласков и тих. Струной звенит писк комара. В палатке механиков плещутся гитарные аккорды. Кеша в гимнастерке и бриджах тончайшей шерсти с заглаженными стрелочками, сапоги начищены до глянца, свежий подворотничок подчеркивает густой загар шеи.

— Кеша, расскажи, как на хвосте летал, — просит Лисицын.

— Перед войной было. По срочному заданию выпускал Дыбина в нелетный день. Рань, струя от двигателя насквозь просвистывает. Лежу брюхом на хвосте, втянул голову, жду, когда он газ скинет. Толчки прекратились, а газ все до упора. Открыл глаза — земля вниз уходит. Дыбин прямо со стоянки взлетел. Думаю: а ну, выкинет штуку? Ни жив ни мертв. Вдруг самолет догоняет. На борту мелом: «Дыбин, на хвосте — человек!» — тогда радио не было. Чую: Дыбин блинчиком-блинчиком — и обратно. Сели. Он глядит на меня и не узнает — седым стал. Совсем белым, — уверяет Кеша. Хотя сколько я ни смотрел, не мог разглядеть седины.