Татуировка с тризубом (ЛП) - Страница 21
Обожаю рассматривать снимки украинских милиционеров. Впрочем, российских – тоже, потому что это одно и то же. Эта непрактичность их формы. Эта расклеенность, эта бесформенность. Все то, что так много говорит об этом несчастном, восточном пространстве. Все эти милиционеры выглядели ни на что не способными даунами. Штаны с них сваливались, трусы были видны, обувь растасканная и грязная, рубашки натянутые на животах, волосы под фуражками потели и вылезали из-под них: волосы прямые, серо-бурые. Форма вечно уродливая, как будто бы ее проектировщики непоколебимо стали на своем, будто бы постсоветские милиционеры обязательно должны быть символом восточноевропейского стереотипа. Они выглядели пародией на западную эффективность формы. Как некто, кто делает вид, только у него не выходит. Да, я обожаю издеваться над снимками этих бедных мусоров из мотоциклетных подразделений, которые, вроде как, обязаны выглядеть cool, в высоких ботинках, кожаных штанах и куртках, вот только штаны эти у них вечно сваливаются, штанины налезают на притоптанные пятки, носки ботинок вечно поцарапанные, куртки вечно большие и вздуваются на ветру слоно паруса. Или же видом тех неспособных обитателей обочин, с их черно-белыми жезлами, свисающими с запястий, с руками в карманах, в этих их дебильных костюмах, выглядящих тюремной версией лыжных комбинезонов, в этих их папахах или сельских кожаных шапках с меховыми ушами. Нет, в советские времена не было такого, чтобы за человеком в форме девушки гуськом как привязанные шли…
Эти советские и постсоветские формы забрасывали их в эстетику компрометирующей, стыдливой для настоящих мужчин оперетты. По-моему Виктор Ерофеев писал, что Совдепия проиграла холодную войну именно по причине эстетики, поскольку грубо тесаные формы, которые та придавала совкам, были попросту пресными, слишком, простите уж, хуевыми по сравнению с западным культом крутости. Пресный Совок со своей пресной эстетикой, в этих своих коричневатых фрайерских штанятах в стрелочку, с этими своими карикатурными фуражками, словно из дурацкой комедии, в этих гротескных "ладах", теряющих запчасти на выбоинах, с зачесанными на макушку прядками волос и золотыми зубами, со всей своей запущенностью и притворством красоты, просто не мог выиграть у Запада, который мчался га шикарных автомобилях, который обладал фигурой модели и заебательскими тряпками, а его солдаты выглядели молодыми революционерами или ковбоями, небрежно таскающими охренительные винтовки и автоматы. Да, все было так просто. Совку попросту не хватило сексапила.
После падения СССР лучше не стало. Совдепия по какой-то причине не могла придать себе форму. Ее службы, отвечающие за форму – тоже. Потому что весьма много среди представителей служб порядка и армии было задастых, брюхастых, с толстыми ляжками, с дядюшкиными усами, набухших, толсторожих, обрюзгших или наоборот: садистически худющих, с пустыми рыбьими глазами типв. Или же с злыми глазами сукиных сынов. Иногда достаточно было заглянуть в такие глаза, чтобы сразу узнать: твое дело нахрен проиграно, и что приговор уже оглашен.
Потому что то и вправду был мир ничем не прикрытой силы и возможностей. Мир, в котором законы оставались чистой глупостью. Где, если ты хотел иметь какое-то право, то обязан был его обосновать: силой, словом, ругательством или принуждением. Где, если кого уж захватишь за шею, то обязан держать, пока схваченный не сдастся, не обделается от страха, пока у него хребет не треснет. Вот тогда можешь отпустить и править. Мир, в котором стражи закона действуют по принципам лагерных урок. И все они, в этих своих смешных, идиотских тряпках были похожи на клоунов из фильмов ужаса.
Львов Совдепия тоже перемолола. Когда я въезжал туда первый раз, полтора десятка лет назад, там все еще продолжалась постсоветская летаргия.
Впервые в жизни я видел все то, что раньше видел только в советских фильмах. Всю эту эстетику. И это произвело меня огромное впечатление.
Эти высокие, побеленные бордюры, возле которых грелись на солнышке допотопные "лады", "москвичи" и "волги", выглядящие истинными обитателями этих земель, живущими здесь задолго до того, как сюда пришли люди. Эти "зилы" для развоза по магазинам, кабины которых всегда красили в синий, а "морды" в белый цвет. Я понятия не имел, почему всегда именно так, но практически никто этого священного правила не нарушал, даже если владельцы и самостоятельно перекрашивали их ржавеющие или выцветшие туши.
Дома в жилых кварталах были из белого кирпича, и выглядели они ужасно. Практически каждый балкон был застроен. Их облицовывали пластиком, жестью, чем угодно, чем только удавалось. На балконы вытаскивались кровати, покрытые накидками. Таким образом получалась очередная комнатка. Местечко, где можно подремать.. Блочные кварталы походили на рассадники патологий, но это было неправдой. Расхождение между качеством общественного пространства и изысканностью живущих в нем людей и их формирующих в Совдепии было, наверное, самым большим в мире. Лично я всех этих советских и постсоветских людей обожал. Мне нравилась их спокойная уверенность, что мир вовсе не является гадким и пугающим местом, что достаточно верить в цивилизацию, в равенство людей всей земли, в права человека, в человека как такового. Вокруг них рушился мир, реальность превращалась в простейшую войну за выживание, в грызню, в которой сильные пожирали слабых, а они поливали цветочки на разхеряченных клумбах, ограждали их обломками кирпичей, красили эти обломки кирпичей белой краской, оставляя на голой земле капельки, заметали эту голую землю метлами, как будто бы, блин, землю можно было замести – и верили.
Вокруг них клубились газовые трубы, потому что во всей Совдепии давно плюнули на то, что их следует закапывать в земле. Иногда эти трубы[61] окутывали блестящей, серебристой фольгой, иногда красили желтой краской. Иногда же ничего с этим не делали. Вокруг них ржавели автомобили, произведенные на уже обанкротившихся или находящихся в процессе банкротства заводах. Кто мог, тот привозил себе с Запада, из лучшего, более настоящего мира, развалины с кладбища машин, которые потом складывали в мастерских в кучу, и на которых он потом ездил по раздолбанным улицам. А вокруг происходило устаканивание в постапокалипсисе, которого они, как мне казалось, они попросту, блин, не замечали. Точно так же, впрочем, как его не замечали и в моей стране.
В магазинах подсчеты велись на счетах. Поляки вытаскивали аппараты и украдкой делали снимки этих людей. В Польше, если говорить про расхерячивание и распад городской ткани, было довольно-таки похоже, но вот счетами никто давно уже не пользовался, так что можно было вернуться домой с трофейным осознанием того, что где-то недалеко, а вообще-то ужасно далеко, имеется страна, сидящая в заднице глубже, чем наша. Те же поляки обращались к продавщицам "проше пани", чтобы те знали, что имеют дело с гостями из иной, более культурной, господской галактики. Тем самым прибавляли себе ценности.
Я мог часами пялиться на эти постсоветские товары, которые для меня были экзотикой. На сушеных анчоусов[62] в пакетиках, на сушеных кальмаров, на майонезы и кетчупы в пакетиках с дозатором, на водку с перчинкой внутри бутылки. Я мог пялиться на тех же милиционеров с погонами, которым жесткость придавали куски пластиковых упаковок от чистящих средств. На детские площадки, где, если что-то ломалось, то это что-то связывали проволокой, и какое-то время все было полный вперед. На пешеходные дорожки из потрескавшегося бетона, которые захватывались землей, которая высылала на эти дорожки отряды сохнущей грязи и обсаживала дикорастущей травой. Ну да, это был постапокалипсис. Нечего и говорить. Все использовалось так, как и предусматривалось, вот только форма из рук выскальзывала. А может о ней особо никто и не заботился. Спроектировали, построили, ну и хватит, но ведь проектировали и строили специалисты, а вот содержание всего этого было истинной меркой потребностей и умений общества.