Татуировка с тризубом (ЛП) - Страница 11
Вся беда в том, что определение линии Керзона происходило в 1920 году, а после Варшавской Битвы Польша не слишком-то морочила себе голову черточками, проведенными на карте Намеровским или Керзоном, она попросту захапала столько, сколько была в состоянии унести и пережевать. В 1920 году именно Польша победила Советскую Россию, в том числе, армию, которой командовал Сталин, и это она – победительница – руководила прокладыванием границ. После Второй Мировой войны она, охотнее всего, сделала бы то же самое – только вот так уже не получилось. В 1945 году победителем был Сталин. Как утверждал Владислав Побуг-Малиновский (член польского эмигрантского правительства в Лондоне), до определенного момента, когда Сталину было еще важно, чтобы договориться с поляками, он был склонен вместе с ними определять прохождение границы, что теоретически давало шанс на то, чтобы Львов оставался с Польшей. Имелись в виду переговоры, которые велись премьером лондонского правительства, Владиславом Сикорским со Сталиным в декабре 1941 года, вскоре после подписания договора "Сикорский-Майский". Сталин – пишет историк Петр Эберхардт – тогда еще был склонен слушать какие-либо предложения поляков относительно границы. Но Сикорский отказал. Аргументировал он это тем, что не мог бы "принять, даже теоретически, какого-либо предложения о том, что границы польского государства можно признать текучими". Для поляков, проводящих время в лондонском Клубе Кавалеров Шпоры, вопросы восточной границы были вне диспутов. Скорее всего, каждый из членов клуба по отдельности понимал, что Кресы уже проиграны, и спасать необходимо то, что можно – но никто не отважился высказать это публично, поскольку остальные, хотя тоже прекрасно об этом знали, линчевали бы такого политика на месте, совершая ритуальное политическое, да и светское убийство.
Владислав Побуг-Малиновский заявлял, что шансы на Львов имелись и позднее, только довольно-таки сюрреалистичное польское упрямство продолжалось полным ходом. По словам Побуг-Малиновского, перед конференцией в Тегеране британский министр иностранных дел Энтони Иден пытался выяснить хоть что-нибудь у Станислава Миколайчика, который стал лондонским премьером после смерти Сикорского, спрашивая, что, если бы Польша получила "Восточную Пруссию, ценные территории в Силезии, а помимо того, на востоке, земли до линии Керзона, расширенные еще и присоединением Львова – с Вильнюсом тут уже дела были похуже – то считали ли бы они подобное решение допустимым?" Миколайчик, премьер уничтоженной, разорванной на клочья и зависимой от соседей Польши, ответил то же самое, что и Сикорский перед ним: "Никакое польское правительство на чужбине не может предпринимать дискуссий относительно уменьшения польских территорий". Что Иден воспринял "с жестом удивления".
Впоследствии, когда даже для Клуба Шпоры стало очевидным, что необходимо спасать что только можно – было уже поздно. А комбинации стролились разные. Миколайчик утверждал, что истинная линия Керзона, не подделанная, Галиции, то есть Львова и Бориславских месторождений, не касается. На аргумент Сталина, что он "не может обижать украинцев", довольно изящным образом Миколайчик выкручивался, что обладание Львовом не является постулатом надднепровских украинцев, но украинцев галицийских, которые не склонны присоединяться к России. Сталин не слушал. Он допускал корректировку границ в размере не более нескольких километров. Но Миколайчик все давил и давил, и давил.
Черчилля, который желал как можно скорее договориться со Сталиным, это ужасно бесило. Он обвинил Миколайчика в эгоизме и стремлению к разрыву отношений между союзниками. Миколайчик в своих мемуарах писал, что Черчилль умолял его пойти на согласие относительно линии Керзона: "Зато у вас будет страна!" – восклицал он. Миколайчик не соглашался, и взбешенный Черчилль в какой-то момент заявил, что он умывает руки. "У нас нет намерений разрушать мир в Европе, - говорил он. – В своем упрямстве вы не понимаете риска. В дружеских отношениях мы не расстанемся. Мы покажем всему миру, насколько вы неразумны".
На это Миколайчик выпалил, что великие державы и так уже припечатали судьбу Польши в Тегеране.
"Да Польша в Тегеране была спасена!" – крикнул на это Черчилль.
Энтони Иден так описывает эту ситуацию в своих воспоминаниях: "Поляки пытались склонить Сталина отказаться от Львова. Миколайчик заявил, что если получит эту уступку, тогда он сам и его коллеги согласятся остальной частью линии Керзона. По их просьбе и по просьбе премьера Черчилля я отправился к Сталину с окончательным протестом и обращением. Сталин не почувствовал себя оскорбленным, но и не уступил. Он внимательно выслушал […], после чего ограничился утверждением, что он связан обещанием, данным украинцам".
Миколайчик еще какое-то время сражался за Львов, а когда понял, что это уже конец – ушел с должности. Его последователем стал Томаш Арцишевский, который, как будто ничего и не случилось, начал отстаивать вопрос довоенной границы Польши.
Легко представить себе громадные глаза Черчилля. После того, как он узнал о том, какую политику решил вести Арцишевский, он ограничил с ним контакты до минимума. А в декабре 1945 года в речи в Палате Общин он высказался за то, что Львов должен остаться в советских руках, и за то, что территориальные потери Польши следует компенсировать западными землями.
Линию Керзона А то тут, то там передвинули на пару километров. Именно эта линия отделяет теперь Медыку от Шегини, именно возле нее выстраиваются в очередь большегрузные автомобили, пассажирские автобусы, муравьи[33] с сигаретами, сладостями, спиртным и чем только можно.
Памятники Грюнвальду в Медыке – это просто бетонированные, выкрашенные белой краской параллелепипеды с надписью "Грюнвальд". Параллелепипеды уже немного облазят. Под ними сидят какие-то пацаны и слушают рэп через мобилку. Это означает – один держит высоко поднятый телефон, а остальные кивают головами в ритм. Что-то там жужжит, так что сложно сказать, то ли это Пея[34], то ли Соколь[35], но слышу, что по-польски. Рэппер читает рэп, что он честен, что делает свое и никого не копирует, что всегда остается сам собой, и что больше всего на свете рассчитывает на уважение зём с ошки[36]. Такие вот дела. Парни ритмично кивают головами. Похоже на то, что все согласны с тем, что уважение зём с ошки – это дело серьезное, и что копировать никак нельзя. За спиной у них кладбище, за кладбищем – железнодорожные пути, а за рельсами уже Украина. Другой мир, к которому они сидят спиной.
Медыку к Польше присоединили только лишь в 1948 году. Я ехал через нее медленно, с открытыми окнами, и представлял себе, а что бы было, если бы не присоединили. Или чего бы не было. Не было бы, к примеру, памятника Грюнвальду. Возможно, стоял бы Шевченко. Или Бандера. У Шевченко была бы белая, растрепанная борода[37], а у Бандеры – развевающееся пальто. На постаменте Шевченко была бы размещена его стилизованная роспись. На постаменте Бандеры – остроконечный, пикообразный тризуб. Пацаны, точно так же, как и в Польше, сидели бы под памятником. Польский рэп наверняка бы не слушали, скорее всего, русский или украинский.
Дома были бы чуточку другими. Меньше было бы штукатурки – барашка, меньше жести на крыше, больше этернита – искусственного шифера, изготавливаемого из асбеста и цемента. Мостовая плитка была бы другая. Не "польбрук"[38], а такая, псевдобарочная, желтоватая. Уродлива, что холера. Бордюры были бы выкрашены белой известью. Кое-где стояли бы прессованные заводским образом Богоматери в молитвенной позе, выкрашенные в режущий глаз белый цвет. На продовольственном магазине было бы написано "Продукты"[39], а перед входом тянулась бы вытоптанная площадка. Из мусорной корзины торчали бы пластиковые бутылки с надписями кириллицей. В средине можно было бы купить майонез, кетчуп в пакетике и темную, пересушенную вяленую колбасу; сушеную и копченую рыбу, иногда – куриные ножки.