Татуировка - Страница 79

— Ольга Васильевна, вам известно, что трети этих людей уже нет на свете?

— Савва, я же никого из них не знаю, кроме вот этого юноши, Петиного приятеля. — И она показала на Гошу Захарьянца.

— Его тоже нет среди живых.

— Но почему, Савва?!

— Не знаю, Ольга Васильевна, но это так. Мало того, жизнь остальных тоже под угрозой. — Он прикрыл глаза, руки его слегка дрожали. — По крайней мере, мне кажется, что я понял причину их смерти.

— Какая-нибудь болезнь? Да, я забыла сказать, что татуировка Петиного приятеля напечатана в журнале. Только она нанесена на манекен.

— Причина как раз в этих самых татуировках, ведь это — единственное, что их всех объединяет. И если вы позволите, я попробую убрать эти рисунки с тех, кто жив.

— Вы хотите сказать?..

— Если мне удастся убрать с их тел татуировки, то, думаю, опасность исчезнет, потому что не будет причины.

Савва вгляделся в фотографию, потом положил ее на подоконник, откинулся на стул и прикрыл глаза. Ольга знала, что после подобных опытов он так теряет силы, что ему необходимо отлеживаться хотя бы день. Еще, как она вспомнила, прежде помогало яблоко. И она, стараясь не мешать сосредоточению, тихо отправилась на кухню за яблоками.

А когда она вернулась, Савва уже сидел с открытыми глазами, но ее едва ли заметил.

— Савва Тимофеевич, — сказала Ольга негромко, — я вам яблоко принесла.

— Спасибо, — с трудом выговорил он.

— Пойдемте, я вам помогу лечь.

— Спасибо, постараюсь справиться сам.

Ольга увидела, как, нащупав спинку стула, он приподнялся и, мучительно медленно переставляя ноги, двинулся к дивану. Она все-таки поддержала его под локоть и почувствовала, что рука у него бьется в мелкой дрожи.

— Мне кажется, получилось, — выговорил он, вытягиваясь на диване и закрывая глаза.

Петя готовился к смерти.

Ему пришла в голову безумная, страшная, но очень простая мысль: он понял, зачем его держат в этой странной одиночной камере — только для того, чтобы съесть. Зачем еще человека насильно пичкают жирной пищей — то сметаной, то взбитыми сливками, ни разу не вызвав на допросы, даже не оформив документ на арест. Не мог же до такой степени измениться в России тюремный режим, что теперь обычных заключенных кормят как на убой. Вот именно — на убой! Да это и не тюрьма вовсе, а закуток среди бетонных стен, переделанный под камеру. Так сказать, хлев для откармливания человека. Иначе он слышал бы голоса других заключенных. Из тюремщиков к нему дважды заходил только стриженный под бандита мужик, что-то среднее между врачом и мясником.

В первый раз, заставив раздеться до пояса, он ткнул пальцем в грудь Петра, туда, где был центр татуировки, и пробурчал самому себе:

— Не готов.

А когда осматривал во второй раз, буркнул почти то же самое:

— Дня через два будет готов.

Петр не стал задавать лишних вопросов, на которые все равно бы не получил ответа. Он просто перестал есть, не объявляя ни какой голодовки. Но не пить-то в этой душной, жаркой камере было невозможно. И когда ему просунули в дверное оконце сок, по вкусу апельсиновый, Петя не удержался и выпил полную кружку. Не пить же, на самом деле, воду из унитаза. А часа через два после этого сока неудержимо захотел есть. Видимо, они растворили в кружке специальное снадобье. Еще час он представлял всевозможные завтраки, обеды и ужины — дома, в кафе, в самолете. И даже пикник на берегу реки. И когда ему снова просунули пищу, съел ее сразу, ощущая себя тупым изголодавшимся животным. С тех пор каждые два-три часа в нем снова вырастал мерзкий, страстный голод, и он ничего с собою не мог сделать. .

Тогда Петя и стал готовиться к смерти.

Он понимал, что сходит с ума в этой камере. Но все же, пока человек жив, пока он осознает себя, жизнь — главная его собственность в этом мире. И он, Петя, не даст распорядиться своей жизнью так, как хотелось тюремщикам. Он не станет животным, которое откармливают в хлеве, чтобы зарезать к праздничным застольям. Не будет истошно визжать под ножом мясника, а распорядится собою по своей воле. То есть убьет себя сам.

Оставалось найти способ умереть быстро и, по возможности, без мучений.

Орудием смерти могли стать бетонные стены, унитаз, эмалированная миска и кружка. Но лучше всего было попробовать убить себя ложкой.

— Где рисунок, гад?! Куда дел рисунок, сученыш?! Наконец он увидел лица своих тюремщиков.

Поднял тревогу тот, который уже дважды его осматривал. Тот вошел в камеру, лениво взглянул на Петра, приготовив палец, чтоб снова ткнуть его в грудь, но вдруг замер и зло спросил:

— Ты чего пристебываешься? Чем рисунок замазал?

— Какой рисунок? — спросил растерянно Петя.

— Какой-какой, свой!

— Не знаю, — Петя, опустив голову, посмотрел себе на грудь и не увидел татуировки. Вместо нее на коже оставались едва заметные белые полоски. .

— Ты что, гондон штопаный, с собой сделал?! — Стриженный под бандита мужик схватил его за плечи и тряхнул так, что голова у Пети несколько раз дернулась.

— Ничего я не делал. — Ему было противно слушать этот своей жалкий лепет.

— Мэйсон, иди сюда! — позвал мужик, приоткрыв дверь. — Сейчас такой ломешник увидишь!

— Чего еще? — услышал Петр недовольный голос тюремщика.

Вместе с ним в дверях камеры встал и второй.

— Депигментация, вот чего! Вы какую-нибудь маляву с воли ему передавали?

— Кончай парашу нести, какая малява?!

— Тату у него исчезла! Вы что, ослепли?! Была тату и нет! Где рисунок, гад? Куда дел рисунок, сученыш? — снова набросился врач-мясник на Петра.

— Надо к Чеченцу идти, — предложил один из тюремщиков.

— Вот ты и иди.

— А что я? Мне что сказано, я то и делал! Да, может, она снова вернется, эта тату, а ты сразу базар гнать.

— Ладно, замкните его на хрен. Пусть так сидит, без микстуры. Все равно таксиста для него не нашли. Завтра посмотрим.

— Представляешь, Глебушка, у меня с души прямо тяжесть спала.

Агния успела поймать нужное мгновение и выключить газ под туркой именно тогда, когда кофейная пена, взбурлив, рванулась наверх. Что-что, а уж варить кофе она умела. Глеб по вечерам предпочитал фруктовый чай «Пиквик», кофе для него был напитком утренним, но в честь непозднего прихода жены он готов был пить любую взрывчатую смесь.

— Помнишь, я тебе рассказывала про бабку, соседку Шолохова по его последней квартире. Она тогда таких вещей наговорила — про школьницу, которая будто бы ходила к Антону Шолохову, сам понимаешь зачем. Я даже писать чуть не передумала!

— Ну и что? — спросил нетерпеливо Глеб. — Бабка оказалась душевнобольной?

— Нет, бабка — нормальная. А вот школьница оказалась совсем не школьницей. А заслуженной артисткой Нинелью Кривозубовой.

— Это к которой я тебя послал в Русский музей?

— Ну да! Только она не Нинель, а Ника Самофракийская!

— Да, одна фамилия лучше другой. Хотя Пушкин и Толстой — фамилии тоже так себе.

— Это у нее сценический псевдоним. И роль тоже такая — вечно юная девочка.

— То есть никаких извращений?

. — Знаешь, у меня просто праздник на душе. Хотя, с другой стороны, какие-то странные смерти, уголовщина — и все вокруг его имени.

— Не говоря о том, что сам герой убит, а труп его украден. Тот случай, когда поговорка «искусство требует жертв» приобретает слишком буквальный смысл.

— Знаешь, мне последние недели просто страшно становится. — Агния порылась в сумочке и вынула отполированную металлическую пластинку шириной с ладонь. — Пощупай, — предложила она мужу.

— Отличная полировка. Легированная сталь, хромованадиевый сплав. Тугоплавкий и очень прочный.

— Господи! Откуда ты все знаешь?! — изумилась Агния.

То, что муж свободно разговаривал на основных европейских языках, ее уже удивлять перестало. Хотя время от времени, рассказывая о жуткой истории их знакомства, она все-таки вставляла: «И такого человека под пытками заставляли признаться, что он — маньяк!»