Татуировка - Страница 38

— Да свободно, свободно! — И Агния рассмеялась.

— Смотри, а то я быстро приеду. Поймаю кого-нибудь… Ты где? Скажи адрес!

— Глеб, у меня все в порядке, — строго сказала Агния. — Никуда тебе подъезжать не надо. Я даже сегодня рано приду. Статью сдам и буду дома часов в семь.

— А-а-а, ну хорошо, я тогда тоже в библиотеку не пойду, а сразу домой.

— Переживал? — поинтересовалась старушка, когда Агния повесила трубку. Весь разговор с мужем она выслушала, стоя рядом.

— Успокоился. А могу я еще раз взглянуть на комнату, где жил Антон? — попросила она.

— Конечно, смотрите. Я за просмотр денег не беру. Комната как комната — с этой стороны у нас все на стену выходят. Федора Достоевского читали, про Родиона Раскольникова? — проявила образованность старушка. — Здесь дворы такие. Петербург — это ведь город фасадов. А может, и вся страна у нас такая — не знаю. Снаружи — витрина, а внутрь заглянешь — сплошная темень. Тут он и рос, в этой комнатке. А по этому коридору отец в кальсонах за его матерью с офицерским ремнем гонялся. Мать Антошу схватит и бежать, а отец крутит ремень над головой, гонится за ними. Кричит: «В атаку! Рысью! Шашки наголо!» Как напьется, так и кричит. И прыгает по коридору, будто скачет верхом. Он же был героем.

— Каким героем? — удивилась Агния.

— Настоящим. Героем Советского Союза.

Старушка выглянула в коридор.

— Тогда в каждой комнате было по целой семье. Семьдесят жильцов в одной квартире — вы представляете! Гвалт стоял целые сутки. Разве что к пяти утра затихали, а в шесть уже поднимались те, кому на работу в утро. Мужчины все с войны — кто раненый, кто контуженый, у каждого нервы. Хорошо, когда просто бродили по коридору пьяные, а то драться затеют! Милиция к нам ехать боялась. Ну если убийство случалось, конечно, приезжали.

— А отец?

— Отец сам служил в милиции. Они с Верочкой, Антошкиной матерью, въехали в сорок четвертом вместо Печатниковой, которая в блокаду умерла.

— И вы все так хорошо помните?

— Каждого жильца, даже их детей. Тут и рос ваш гениальный художник, — повторила старушка, прикрывая дверь комнаты. — Это для вас он гениальный, а для меня как был Антошкой, так Антошкой и остался.

— Подождите! — переспросила Агния. — Отец — герой войны, а вы говорите, они сюда в сорок четвертом въехали.

— В сорок четвертом, — подтвердила старушка. — После ранения — у него легкое было пробито. И его взяли служить в милицию. И сразу командировали, знаете куда? — Агния молча развела руками. — В Чечню! — старушка проговорила это почти шепотом. — Чеченцев переселять. После этого он и запил. Напьется и плачет. Все вспоминал, как детей и старух забрасывал в вагоны. А мы не понимали, о чем он. Так они и жили, пока Антошка не родился. А как родился, стало совсем плохо: Антошка родился черненьким, а отец — блондин. И ему взбрело в голову, что это Верочка нагуляла — так сказать, горская месть.

— Что за ерунда, ничего не понимаю! Какая месть?

— Трезвому человеку это и не понять. А пьяному что угодно взбредет в голову. Я американцам, которые приезжали, час не могла объяснить. — И старушка заговорила так, словно терпеливо рассказывала урок нерадивому ученику: — И мать, и отец у Антошки — светлые. А сам он родился с черными волосами. Жесткие были, как сапожная щетка! Скоро выпали, потом другие выросли, тонкие и светленькие, но отец запомнил. И решил, что горские народы ему в отместку выделили своего, чтобы соблазнил Верочку, ну и… сами, в общем, понимаете. Я не могу говорить так свободно, как современная молодежь. В общем, чтоб она родила не от мужа, а от горского человека…

— Чушь какая!

— Конечно, чушь! И пока он ходил трезвый, то сам над этим смеялся, а как напьется — так словно безумный делается. В конце концов его из милиции выгнали.

— А потом?

— Что — потом? Политуру какую-то выпил и прямо в нашем парадном умер… Такой вот конец.

— Да уж… — проговорила Агния, чтобы сказать хоть что-нибудь. — А мать, другие родственники?

— Мать лет десять назад умерла, уже в своей квартире. Это Антошка ей купил, когда в Париж переехал. А про других я не знаю, может, и были…

— Но как-нибудь ведь он проявлял свой талант, вы не помните? Так же не бывает, чтобы человек жил и жил, а потом вдруг раз — и гений!

— Правильно, — согласилась старушка. — Сейчас я вам покажу… — Она прошла мимо нескольких дверей в сторону кухни-прихожей и толкнула крайнюю, видимо, свою. — К себе, извините, я вас не приглашаю, у меня беспорядок — как раз затеяла уборку.

Минуты через две старушка вынесла детский рисунок, вставленный в деревянную рамку. На листке цветными карандашами были нарисованы летящие самолеты с фашистскими знаками, а внизу — танки с красными звездами. И те и другие стреляли друг в друга. Похожие рисунки печатаются даже теперь в книгах о послевоенном детском творчестве. И все же рисунок Антона отличался от них. У летчиков и танкистов, которые выглядывали из каждого самолета и танка, были хорошо, словно взрослой рукой прорисованы лица. Причем у врагов они были искажены злобой, а у наших глаза лучились ангельским светом.

И было еще одно отличие, по которому узнавали любую работу взрослого Шолохова — некое особое, странное искривление пространства. И Агния сразу подумала о том, что не зря искусствоведы многих стран писали в тех сайтах, которые она сумела отыскать, о его необычном пространственном видении и сопоставляли с Эль Греко. Следовательно, это качество жило уже в раннем детстве.

— Ему было тогда шесть лет. А мне — двадцать пять.

Внизу под рисунком и в самом деле стояла корявая детская надпись, частично уходящая под рамку: «Дорогой тете Клаве от Антона — 25».

— Нищета у нас была тогда страшная! Этот вот рисунок — весь подарок, который вручила их семья. А у меня было угощение — винегрет, селедочка с картошкой, квашеная капуста и два плавленых сырка. Сырки другая соседка принесла. Тогда же все готовили в складчину. И кто бы сказал, что подарок — станет таким дорогим. Думаете, вы первая ко мне пришли? В прошлый год приезжали американцы — уговаривали продать. Сначала за тыщу долларов, потом даже за пять тысяч, — и старушка ласково провела рукой по стеклу, под которым находился рисунок. Но я им только позволила сфотографировать — себя с рисунком в руках. Так они, представляете, даже за это мне заплатили двести долларов! Вот так. Получился как бы подарок от Антошеньки с того света. Сейчас принесу. — И старушка отправилась за Фотокарточкой.

Откуда ей знать, что на недавнем аукционе Сотби ученическая работа пятнадцатилетнего Антона Шолохова была продана за двести пятьдесят тысяч долларов? На фотографии самой старушки с рисунком Антона в руках на фоне разрисованной Двери ушлый журналист наверняка тоже заработал неплохо.

— Подождите! Здесь же на фотографии дверь! Это та самая?

— Конечно, эта, какой же еще быть. Ее Антошка разрисовал лет в десять, уже масляными красками. Я ее сразу после американцев сняла и спрятала. — И старушка добавила с важностью: — А сейчас у меня ее Русский музей покупает! Стану я каким-то бандитам отдавать…

Агния прочитала последнюю строку и взглянула на Глеба, Муж спал спокойным сном праведника.

Обижаться на него Агния не стала. Тем более что и ей самой первая глава показалась чересчур длинной. «Главное — начать, а там постепенно распишусь», — подумала она.

Визитные карточки, которыми был набит нижний ящик ее небольшого письменного стола, Агния перебирала довольно долго. Она давно собиралась их упорядочить, разложить по степени нужности или хотя бы по алфавиту, но руки до этого никогда не доходили. В результате время от времени приходилось производить чуть ли не археологические раскопки в собственном прошлом.

Карточка, которую она искала сейчас, была получена от молодого человека после вечера в Домжуре, когда Агния рассказывала о смерти Антона Шолохова. С тех пор она забыла и про этого человека, и про его неотразимость.