Тарнога. Из книги "Путешествия по следам родни" (СИ) - Страница 9

     Червяков наковырял лишь еще нескольких и решил, что сперва хоть нужно удочку в перелеске вырезать, раз у Саши не оказалось, и проведать деревню Стуловскую. Стуловская с одной избой и Демидовская под сенью деревьев с несколькими были видны отсюда. В Стуловскую можно было пройти наискось по луке через мост, а в Демидовскую вел проселок. Решив, что, пожалуй, все же задержусь здесь на пару дней, если позволят хозяева, я спрятал жестянку с червями у них в огороде и колодезной тропой через калитку выскользнул из ермолинского огорода в поле. Тропа вилась сперва среди разнотравья по косогору и, не заходя в Демидовскую, через маленькое  клеверное поле выводила прямо к мосту через Лохту; туда же по крутому склону сбегал и проселок из деревни Демидовской. Я шел в счастливом предвкушении, подавляя тревогу оттого, что мало червей и много пьяниц. Люди не могли не препятствовать, не угрожать: я же шел радоваться. Кому это приятно: человеку под пятьдесят, а он собирается жизнь обновлять!

     Спустившись в долину речки, я свернул на проселочную дорогу и вскоре стоял на мосту. Да, это была  т а  с а м а я  р е ч к а. Такой же бревенчатый мост накатом, такое же мелкое каменистое русло, такого же цвета – слабого растворимого кофе или крепкого кваса – чистая вода, которую так и хочется испить. Опустился возле мостика, умыл лицо, руки и напился из горсти. Да, все было то же самое, что и тогда. Однако не могло быть, чтобы в четыре года я чувствовал э т о  ж е  т а к  ж е. Значит, здесь какое-то колдовство, что-то не так. Здесь какой-то запрет, табу, предостережение, западня. Да, вот какая-то муть поплыла по реке. Откуда муть, черт побери? Вроде не было дождя, глинистых водопоев поблизости нет, стада коров нет, - откуда же муть? Это опять запрет, чудо, несуразность, предостережение. Как пьяница этот, как то, что не нашлось червей и удочки. Кто же против моей поездки?

     Или не следовало с Тельцом порывать?

     Да мать против, кто же еще? Она же не знает, что ты сюда почесал. Вот и предостерегает: не ходи, не рыбачь. И ведь действительно: Бог весть как отразится на ее здоровье и жизни эта твоя поездка? Все-таки она здесь родилась, в этих краях. Но, зная преступность, наказуемость своих намерений и поступков, я все же преодолевал страх и боролся с тревогой.

     От моста в угор к деревне Стуловской уже не было проезжей дороги, а вилась лишь твердая стежка посреди старых травянистых колей. Похоже, к мосту еще гоняли комбайны и автомашины – мыть, а дальше никто не ездил. Разве что на сенокос. У меня же почему-то были планы пройти от Стуловской и дальше, куда ведет дорога: хоть до Сухоны, хоть до Майклтауна. А вот оказывается, что здесь тупик. Да, вот и на карте отсюда нет пути. Я поднялся на крутой угор и вышел по лужайке к первой и единственной избе. Она и есть. Вот и плоский камень возле крыльца (от крыльца, правда, остался только помост). Какую же, в таком случае, избу разломал и увез или продал на дрова дядя Ананий? Ведь это та же изба, в которой я бывал ребенком. Что за черт! Зачем же, в таком случае, врал тот мужик, у сельсовета?

     Странно.

     Я взошел на сильно наклонный помост, местами в сухой крапиве, и огляделся с верхотуры. Двора нет, правда. Может, только его разломал дядя? Как же в таком случае бабка Олья говорит, что он избу увез? Она что – не знает? Что же в таком случае информация, что – факт, чему верить?

     Странно как-то, тревожно.

     Я спустился по трем кривым широким ступеням и пошел на край обрыва, по которому росли черемухи. Возле них мне стало совсем страшно: черемухи были те же. Я был умный пятидесятилетний человек и знал из справочников, что черемуха живет максимум тридцать-сорок лет, а потом засыхает. Но это были те же черемухи, которые и в середине пятидесятых годов уже стояли полузасохлые, обтрепанные, пустые, на которых и тогда лишь местами трепетали бордовые листья и средь разреженных старых ветвей висели сочные кисти переспелых черных ягод. Я протянул руку, сорвал несколько, съел и внезапно приступообразно забоялся. Так чувствует себя вор в святилище, кощун в пантеоне. Не могло быть, чтобы за сорок лет эта черемуха не погибла, а ребенком я-таки ел ягоды именно с нее.

     Тут было нечто непонятное. Тут заключалась какая-то тайна. Начать с того, что я воспринимал все это  т а к  ж е, как и тогда. А такого не могло быть, потому что из детских воспоминаний я должен был бы помнить, в таком случае, мать. Или хоть деда с бабкой. Однако место было то же, изба та же, несколько голых тощих черемух, увешанных ягодами, - те же, я тот же, а видимых изменений – никаких. Мне всерьез показалось (а очень хотелось!), что если я сорву хоть еще кисть т е х    ж е  ягод и столь же беспечно съем, в мире произойдут необратимые изменения. Если уже не произошли… Потому что очевидно же, что приезжать сюда не следовало.

     И тем не менее я потрогал замок на низкой, плотно сбитой двери, а потом полез в пролом рядом. Страх и тревожные мысли одолевали, а я лез, намереваясь выяснить, наша это изба или же нет. Пролом выводил в сени. Дверь в избу отсутствовала, и я ступил через высокий порог в горницу.

     К сожалению, это была та же изба. Та самая, в которой я гостил ребенком у деда и бабки. Вот и печь точно так же расположена, и полати еще над ней сохранились. Или, может, наша была похожа на эту? И печь справа, и полати, и узенькая кухня, и из горницы в маленькую комнату дощатая дверка. Может, я сюда в гости приходил играть, а наша изба все-таки снесена и увезена? «Онанька ведь избу-ту раскатал и увез на дрова».  Со страхом я бродил, не решаясь ни к чему притронуться, вокруг обвалившейся и низкой печи, подходил к окнам (стекла почти везде уцелели), чтобы обнаружить верную примету того, что изба наша. На голбце нашлись старые, брежневских времен, несколько газет и пыльная открытка на имя какой-то женщины. Таисьи. И фамилия чужая. Может, они уже после деда въехали, эта Таисья и ее парень (мелкая старая фотография с оборванным уголком валялась тут же на припечке)?

     Может, в России люди сближаются потому только, что расположение комнат похоже. А поскольку планировки нашего жилья удручающе одинаковы, что в городе, что в деревне, много ли вариантов продуктивного развития? У японцев вон раздвижные переборки, у американцев – планировочная мультипликация, а у нас?..

     Ясно, здесь жили чужие люди. Однако изба дедова, это точно. Сейчас хожу внаклонку, а тогда казалась очень просторной: вырос. И на полати сейчас бы не забраться, а тогда забирался слушать бабкины сказки. Что-то мне грустно: такая здесь пылища от битых кирпичей, осколков дешевого фарфора, ветоши, рухляди.

     Может, это я у тестя? Если крыльцо приделать и веранду пристроить, то очень и очень похоже. Вот только шкафик у них поновей, а печь такая же: не посреди избы, а как бы в углу и чтобы обойти можно было.

     Так ни к чему и не прикоснувшись, кроме открытки, я вернулся на крыльцо и пошел вокруг избы. Заросло не очень сильно, только вдоль стен да там, где лежали бревна фундамента. Да вот еще яма, должно быть, от уборной. А так вся луговина, и пространство за домом и перед черемухами – все выкошено. И выкошено недавно: даже отава еще не выросла.

     Так наша или нет изба?

     Проходя деревней, я убеждался, что от других изб осталось еще меньше следов: лопухи и сухая крапива в печных ямах, местами пеньки от срубленных деревьев и ямки от выдернутых кольев. И вся-то деревня даже в лучшую пору состояла, очевидно, из шести-восьми изб на красивом открытом косогоре. А сейчас от нее остались тополь да старая береза, да несколько молодых порослей на заросших грядах: обкошенные аккуратным хозяином, они торчали, как волос из бородавок, а под одной я издали углядел подосиновика. Я боязливо ходил по улице и пустырям, сомневаясь, надо ли вообще осматривать, повторять, вспоминать, прикасаться.