Тарнога. Из книги "Путешествия по следам родни" (СИ) - Страница 3

    Я купил билет в Лохту и пошел в гостиницу за паспортом.

     (Прервусь, однако, один из последних разов, раз постоянно вынуждают путать божий дар с яичницей; и сейчас, и с первого дня прочтения не любил я литературных ломак и выпендрежников вроде Петера Эстерхази или Михаила Эпштейна, готовых выписывать пируэты без всякого страховочного заземления, а вот самому приходится, хотя заземление, пространственно-временная привязка при воссоздании этого путешествия и без того очень слабы. Отвлечение же вызвано вот каким неожиданным обстоятельством. Когда я вернулся за паспортом в регистратуру и за рюкзаком в номер, я ведь пешком прошел все село насквозь и в вестибюль вошел разгоряченный. Меня гнало представление, опережающее события, мысль о Лохте, о своей необходимости там быть. Это вообще основа всякого, может быть, успеха – провидение будущего: и то, что вчера я решил здесь на сутки задержаться, и то, что сегодня после визита к редактору это решение отменил, было следствием этой ностальгической поездки: возгоняемый по концентрическим кругам вавилонской башни рода, я лишь воспринимал пульсации снизу, от уже умерших (или, возможно, подчинялся требованиям снизу, от двадцатилетних потомков, - р а з в и в а т ь эту спираль). И это возбуждение, эта гонка, эта возгонка подавались как мой собственный замысел – побывать на родине. И теперь, разгоряченный пробежкой с расчетом времени на то, чтобы успеть пешком же и вернуться на автостанцию, ворвался в вестибюль заряженным, действующим, успешным атомом. И что же? Что увидел? Не только за стойкой никого не было, не только вся гостиница, районная, в летнюю пору, очевидно пустовала, но и когда к себе на этаж поднялся, встречен был густым храпом дежурной по этажу. Длинный, узкий, даже без ковровой дорожки, слабо освещенный коридор посередине располагал salle d`hôtelier, - не подберу аналога, - с канцелярским столом, толстой кадкой с фикусом и одним мягким креслом. И вот с этого-то кресла, очевидно, и донесся до меня густой, басового тембра, влажный от носоглоточной слизи, размеренный храп дежурной по этажу. И что-то в моей недоукомплектованной голове сразу же отчетливо легло краеугольным камнем. Вот это, подумалось вдруг, и есть правда: что время стоит, никуда никого не зовет, оно бесконечно длится, как тяжелое забытье нескоррегированной и в полной отключке гостиничной горничной (потому что она же и горничная, другой не держат, а то жирно больно); оно утробно и густо длительно, это время, поэтому не надо быть полоумным и сломя голову нестись по лестнице и коридору, чтобы потом ехать в Лохту. Время уже здесь, оно настоящее, я его нашел, оно никуда отсюда не уходило, так что первоначальный импульс остаться был верным. Есть ли в гостинице постояльцы, нет ли, эта дежурная вручила бразды правления своим сознанием Господу Богу, и, хотя оставила все это трехэтажное хозяйство без присмотра, совершенно права и действительна, в отличие от меня, который вкрался в ее сонные владения, яко тать. Это странное расположение сил – что она бездыханна и доверчива, а я активен, знающ и в неподвижном времени трепещущ, - так просто и прямо указывало на то, что я не мудр, а может, и прямой дурак, что тут же в коридоре я и образумился. Да, конечно, ехать надо, но не вскачь же нестись. Хорошо, если он пятьдесят километров в поперечнике, этот Тарногский район; и таких районов в России никак не меньше тысячи; и во многих типовых районных гостиницах с присвистом и орлиным клёкотом спят в креслах ответственные по этажу дежурные, - так чего, спрашивается, искать в столь незыблемом, цветном и устойчивом континууме? Чего размысливать и чем удовольствоваться, если длительность пространнее меня? Вот она подает пример – крепко спит. И ты спи. И днем спи, если можешь, и ночью, и с устатку, и после работы, и с бабой, и с опохмелья, и на рыбалке, и в театре, и в Кремле, и на Марсе, и в автобусе на Лохту, если там будет куда сесть и сиденье мягкое. Спи. Время терпит. Что ты смотришь на этого неврастеника Джека Лондона. Он же худо кончил, запоем или самоубийством. «Время-не-ждет», мол. Да как же не ждет, если прямо взывает обрезониться, остепениться и перестать чего-либо хотеть? Смотри, как она хороша, важна, какая толстая вязаная кофта на ней. А на том конце коридора какое солнце, какого густого, масло-сливочного оттенка. Это всё здесь пребывает и никуда не девается. А если все-таки кажется, что дед с бабкой умерли и надо спешить запечатлевать, чувствовать, то не за тем ли сюда приехал, чтобы убедиться, что хотя это горькое скорбное событие – их смерть, - и произошло во времени, все равно в нем и в пространстве сохраняется незыблемость. В вечности нет перемен, все деяния мира современны этому храпу. Так куда заглядывать?

     Из застекленного шкафчика у нее за столом я взял ключ от своего номера, отметив, что тембрально храп не изменился, открыл дальше по коридору дверь своего номера и там сел на кровать; и как бы забылся.

     Длилось это забытье недолго, потому что мысль, что если еще проживать здесь, то нечем платить, а если укореняться, то следовало иначе толковать с редактором, вернула к деятельности в идеомоторном режиме).

     Однако с рюкзаком за плечами я отправился на автобус не сразу, а спустился прямо по сухому сену на берег. Тарнога здесь шириной метров пятнадцать-двадцать, цвет воды кофейный; привлеченный струением, как бы окунувшись взором в подводный мир, где не заметно ни рыб, ни раков, ни даже прядей зеленой тины (река чистая, тина не образуется), я впервые вспомнил ее – вспомнил, что был на ее берегах и притом в возрасте, в котором мальчик уже способен захотеть рыбачить. И даже вспомнил – не сцену, а как бы ситуацию того дня. На берегу тогда стояли двое местных мальчишек, а я пристал к ним и начал клянчить, чтобы дали позакидывать; я им страшно позавидовал, они важничали и хвастались, а потом пригрозили, что поколотят. Но удочку подержать так и не дали, и тогда я вернулся к тому, с кем приехал, и на них нажаловался; и наверняка клянчил, чтобы мне сделали такую же уду, как у них. Тогда мне почему-то представилось, что они не умеют удить, а стоит только м н е  запустить леску, как я сразу же вытащу здоровенную рыбину. И наверно я им даже брякнул об этом (к несчастью, я и теперь не более умен и сдержан, чем в четыре года). И вот теперь рослый седой муж, я вспомнил, как  т о г д а  эта вода нравилась. Солнце сквозь кусты хорошо просвечивало текучую бронзу воды и камни, но ни одной рыбешки не высветило. Поэтому я прошел еще дальше по берегу, где у кромки недокошенной полеглой травы отбивал косу мужик в кепке и резиновых сапогах.

    - Куда столько накосили? – опередил я его вопросом, потому что если бы не заговорил, он бы пристал первый. – Погода спортится, все на фиг сгниет.

     Он в ответ весело на меня оскалился и засунул лопатку в голенище, но промолчал, так что я смог пройти уже по травостою еще немного, пока среди деревьев не открылся плес и на нем колыхающийся плот. К сожалению, на нем на трех его углах с широченными желтыми корзинами мокрого белья корячились, две на коленях и одна вприсядку, три здоровых молодки. Это были бабы лет тридцати, в полном соку, а одна так просто красавица. Оставляя вкруг плота и на досках матово-молочные разводы мыла, они азартно, как рыбаки – переполненную сеть, с шумом и всхлипами вытаскивали из воды тяжелые беремя половиков и рубах, швыряли их на доски и колошматили от души вальками. Вальки были почти такие же, какие видел в музее, только некрашеные. Хоть все трое были в штанах, но когда я ступил на свободный конец плота, задорно, смеющимися глазами взглянули, заскромничали и чуть погрудились. Стало неприятно, что они тут хозяйничают, мешая уединиться и довспоминать, но зато в струях, еще беловатых от стирального порошка, я увидел стайку уклеек. Эту рыбешку местные жители называют шаклея, шемая, а пескарей – пескозобы, и, кроме этих двух видов, здесь водятся только еще ельцы и хариусы. Постояв недолго и хорошенько вглядевшись, я и теперь заметил в отдалении нескольких – местных, прикормленных; вот за час бы и можно наловить на уху, безучастно подумал я, спохватившись, что надо торопиться на станцию. Билет был куплен не до Лохты, а до Красной, как оттуда добираться, я не представлял, и сейчас это беспокоило.