Тарантас (Путевые впечатления) - Страница 4

— Как это? — спросил Василий Иванович.

— Вот как. Гнусным устройством дворни. Дворовый не что иное, как первый шаг к чиновнику. Дворовый обрит, ходит в длиннополом сюртуке домашнего сукна. Дворовый служит потехой праздной лени и привыкает к тунеядству и разврату. Дворовый уже пьянствует, и ворует, и важничает, и презирает мужика, который за него трудится и платит за него подушные. Потом, при благополучных обстоятельствах, дворовый вступает в конторщики, в вольноотпущенные, в приказные; приказный презирает и дворового и мужика, и учится уже крючкотворству, и потихоньку от исправника подбирает себе кур да гривенники.

У него сюртук нанковый, волосы примазанные. Он обучается уже воровству систематическому. Потом приказный спускается еще на ступень ниже, делается писцом, повытчиком, секретарем и, наконец, настоящим чиновником. Когда сфера его увеличивается; тогда получает он другое бытие: презирает и мужика, и дворового, и приказного, потому что они, изволите видеть, люди необразованные. Он имеет уже высшие потребности и потому крадет уже ассигнациями. Ему ведь надо пить донское, курить табак Жукова, играть в банчик, ездить в тарантасе, выписывать для жены чепцы с серебряными колосьями и шелковые платья. Для этого он без малейшего зазрения совести вступает на свое место, как купец вступает в лавку, и торгует своим влиянием, как товаром. Попадется иной, другой... Ничто ему, говорят собратья. Бери, да умей.

— Не все же таковы, — заметил Василий Иванович.

— Разумеется, не все, но исключения не изменяют правила.

— И к тому ж, — прибавил Василий Иванович, — губернские чиновники избираются у нас большею частью дворянством.

— То-то и грустно, — сказал Иван Васильевич. — То, что в других краях предмет домогательства народного, у нас представляется самим собой. Мы не должны, мы не можем сметь жаловаться на правительство, которое предоставило нам самим выбор своих уполномоченных для внутреннего распоряжения наших дел. Греха таить нечего.

Во всем виноваты мы, мы, дворяне, мы, помещики, которые шуткм и смеемся над тем, что должно бы было быть предметом глубоких размышлений. В каждой губернии есть и теперь люди образованные, которые, при содействии законов, могли бы дать благодетельное направление целой области, но все они почти бегают от выборов, как от чумы, предоставляя их козням и расчетам мелких сплетников и губернский крикунов. Большие же владетели, гуляя на Невском проспекте или загулявшись за границей, почти никогда не заглядывают в свои поместья.

Выборы для них — карикатура. Исправник, заседатель — карикатуры, прекрасно выставленные в «Ревизоре». И они тешатся над их лысинами, над их брюхами, не думая, что они вверяют им не только свое настоящее благоденствие и благоденствие своих крестьян, но — что страшно вымолвить! — и будущую свою судьбу. Да! Если б мы не приняли этого жалкого направления, если б мы не были так непростительно легкомысленны, как хорошо было бы призвание русского дворянства, которому предназначено было идти впереди и указывать целому народу на путь истинного просвещения. Повторяю: виноваты мы сами, мы, помещики, мы, дворяне. Русские бояре могли бы много принести пользы отечеству, а что они сделали?..

— Попромотались, голубчики, — заметил основательно Василий Иванович.

— Да, — продолжал Иван Васильевич. — Попромотались на праздники, на театры, на любовниц, на всякую дрянь. Все старинные имена наши исчезают. Гербы наших княжеских домов развалились в прах, потому что не на что их восстановить, и русское дворянство, зажиточное, радушное, хлебосольное, отдало родовые свои вотчины оборотливым купцам, которые в роскошных палатах поделали фабрики. Где же наша аристократия?.. Василий Иванович, что думаете вы о наших аристократах?

— Я думаю, — сказал Василий Иванович, — что нам на станции не будет лошадей.

К несчастью, предвещание Василия Ивановича действительно оправдалось.

Тарантас остановился у низенькой избушки, перед которой четырехугольный пестрый столб означал жилище станционного смотрителя. На дворе было уже темно.

Тусклый фонарь едва-едва освещал наружную лестницу, дрожащую под навесом. За избушкой тянулся трехсторонний сарай, крытый соломой, из которого выглядывали лошади, коровы, свиньи и цыплята. Посреди мягкого и влажного двора стоял полуразвалившийся четырехугольный бревенчатый колодезь. У самого подъезда толпились, прибежав с разных сторон, безобразные нищие, безногие, немые, слепые, с высохшими руками, с отвратительными ранами, в лохмотьях, с всклокоченными бородами. Тут были и пьяные старухи, и бледные женщины, и дети в одних рубашонках, вынувшие руки из рукавов и скрестившие их на груди от холода. Грустно было слышать их притворный. выученный голос среди мычанья, моленья и взаимной брани уродливой толпы, которая, толкая друг друга, с жадностью бросилась к тарантасу, выказывая раны и протягивая руки.

Между тем, пока наши путники, утомленные от первого перевала, выпутывались из перин и подушек. смотритель в изношенном зеленом мундирном сюртуке вышел на крыльцо и посмотрел на приезжих под руку.

— Тарантас — сказал он довольно презрительно. — Тройка, подождать могут... Да отвяжитесь вы, анафемы! — закричал он нищим.

Как стая испуганных собак, безобразная толпа разбежалась во все стороны, и приезжие вошли в избу на станцию. Смотритель приветствовал их весьма хладнокровно.

— Как вам угодно, а лошадей у меня нет. Такой разгон, что не дай бог!

— Как лошадей нет? — закричал Иван Васильевич.

— Извольте сами в книге посмотреть. По штату всего девять троек. Утром проехала надворная советница, взяла шесть лошадей, да тяжелая почта три тройки, да полковник один по казенной надобности, четыре лошади.

— Так все-таки у вас остается восемь лошадей, — сказал Иван Васильевич.

— Никак нет-с, извольте в книге посмотреть.

— Да куда ж девались восемь-то лошадей?

— Курьерские лошади точно есть, да дать-то их я нe смею. Неравно курьер проедет. Сами посудите.

— Да мы будем жаловаться.

— Извольте, батюшка, жаловаться. Вот вам и книга.

Извольте записаться, а лошадей у меня нет...

— Между Москвой и Владимиром, — заметил Василий Иванович, — никогда ни на одной станции нет лошадей, когда бы ни приехал. Видно, разгон такой большой. Никак я здесь тринадцатый раз проезжаю, а все та же история.

Что ты станешь делать!

— Можно вольных нанять, — сказал более благосклонным голосом смотритель.

— Вольных! — заревел Василий Иванович. — Знаю я этих архибестий. Иуды, канальи, по полтине с лошади за версту дерут. Три дня здесь проживу, а не найму вольных!

Известное дело-с, — заметил смотритель — дешево не свезут. Воля ихня. Впрочем, и кормы теперь дорогие.

— Мошенники! — сказал Василий Иванович.

— Намедни, — продолжал, улыбнувшись, смотритель, — один генерал сыграл с ними славную штуку.

У меня, как нарочно, два фельдъегеря проехало, да почта, да проезжающие, все такие знатные. Словом, ни одной лошади на конюшие. Вот вдруг вбегает ко мне денщик, высокий такой, с усищами... «Пожалуйте-де к генералу».

Я только что успел застегнуть сюртук, выбежал в сени.

Слышу, генерал кричит: «Лошадей!» Беда такая. Нечего делать. Подошел к коляске. Извините, мол, ваше превосходительство, все лошади в разгоне. «Врешь ты, каналья! — закричал он. — Я тебя в солдаты отдам. Знаешь ли ты, с кем ты говоришь? А? Разве ты не видишь, кто едет? А?»

Вижу, мол, ваше превосходительство, рад бы, ей-богу, стараться, да чем же я виноват?.. Долго ли бедного человека погубить. Я туда, сюда... Нет лошадей... К счастью, тут Ерема косой да Андрюха лысый, народ, знаете, такой азартный, им все нипочем, подошли себе к коляске и спрашивают: «Не прикажете ли вольных запрячь?»— «Что возьмете?» — спрашивает генерал. Андрюха-то и говорит:

«Две беленьких, пятьдесят рублев на ассигнации», — а станция-то всего шестнадцать верст. «Ну, закладывайте, — закричал генерал, — да живее только, растакие-то канальи». Обрадовались мои ямщики, лихая, знаешь, работа, по первому вишь запросу духом впрягли коней, да и покатили на славу. Пыль столбом. А народ-то завидует.