Танкист, или «Белый тигр» - Страница 8

Иван Иваныч, в гимнастерке с кое-как прицепленными лейтенантскими погонами, обвешенный медалями и орденами, по прежнему имел вид помешанного. Вызывая недоумение не только у собственных подчиненных (старшина и сержант с Найденовым не общались, хотя исправно получали за него офицерский паек), но и у всех тех, кто в «теплушках» коротал время до собственной гибели, Череп начисто забыл о кухне. Вытаскивая из карманов червивые сухари, он запивал их скопившей на брезенте дождевой водой. Ночами Ванька таращился на луну, которая изо всех сил неслась за вагонами. Лучшего стража нельзя было и выдумать! Пять дней перестуков, гудков, покачиваний - и экипаж «эксперименталки» донимать перестали. Благодаря солдатскому телефону (не без помощи писарей) разъяснилось; странная троица состоит на особом довольствии и направляется не куда-нибудь, а в особое распоряжение. Ко всему прочему, сопровождающий состав майор - «особист», настойчиво посоветовал начальнику эшелона не проявлять любопытства к платформе № 10, из чего простые смертные сделали окончательный вывод - прохиндея-сержанта, алкоголика-старшину и уж тем более такого, во всех отношениях мудака, как их командир, лучше не трогать.

Все, в лучшем случае, смеялись над Ванькой. А ведь Найденов обладал единственным в мире даром!

Шум «коробок» для танкистов привычен - лязганье траков, скрип башенного поворота, клацанье затвора - особую гамму звучания имеют моторы, в гуле которых ухо опытного механика сразу же ловит признаки машинного нездоровья. Впрочем, танки никогда не жалеют и покидают при первом удобном случае. Лишь Ванька Череп всегда оставался внутри до конца, всем своим существом отзываясь на каждый скрип и на каждое клацанье. Лишь Иван Иваныч угадывал в привычном гудении двигателя никем не слышимый голос. Когда снаряд пробивал борта, «коробки» вопили - он слышал их крики. Сгорая, они, как и люди, вертелись на месте, выбрасывали из под себя гусеницы, выли и проклинали судьбу - он слышал проклятия. Многие из тех машин, которые Ванька в поисках «Белого Тигра» с такой безоглядной храбростью водил в бой, предчувствовали свой конец. «Тридцатьчетверки» улавливали звук именно той болванки, которая через несколько мгновений должна была разнести в куски их жизнь. Но всякий раз, за секунду до взрыва, Иван Иваныч безошибочно распахивал люк - его предупреждали! Вот почему так плакал он, прощаясь с каждой убитой машиной.

И сейчас, не обращая внимания на оторопь часовых, Найденов жил с механизмом. Особенно скорбными были вздохи танка, когда навстречу, направляясь к домнам сталелитейных заводов, попадались «черные эшелоны». Посреди ошметков истерзанного железа находились «коробки», которым удалось более-менее уцелеть. Одним разворотило моторные отделения, другие оставили свои башни под Ржевом и Великими Луками, но все остальное в них еще подходило для ремонта. Увозимые на Восток калеки успевали перекинуться с собратьями. Конечно, речь этих грубых заготовок для убийств и разрушений, не шла ни в какое сравнение с человеческой - дребезжание щитков, все те же скрип, гул ветра внутри - но Иван Иваныч легко переводил подобное. Вибрации - видимо, в них был секрет. Танки обладали чутьем на вибрации - от далекого выстрела, до едва ощутимого сотрясения почвы и воздуха. Возможно, еще до ранения, а, возможно, именно после него, проснулось в Черепе это, присущее только «коробкам», чутье, так что в самой бестолковой схватке, где все глохло от рева и грохота, различал он крики «КВ» и «Черчиллей» - тяжеловесы славились густыми, как сирены, голосами. «Тридцатьчетверки», «шерманы» и уже редкие в войсках «Т-70» обладали тонким и нервным тембром. Возможно, оттого, что их было больше, им было присуще определенное чувство локтя. Когда они шли в атаку, то поддерживали и предупреждали друг друга слышимым опять-таки только Иваном Иванычем дрожанием корпусов. При попадании PzGr 40 крики «Т-34» становились невыносимы. [20] Ванька Череп чувствовал их агонию, не смотря на глухой, словно вата танкошлем. Лицо его перекашивалось, он корчился и вертелся (зрелище не для слабонервных). «Коробка» Найденова отзывалась на гибель товарищей скорбным подвыванием двигателя, который, какое-то мгновение, сам по себе начинал работать на более усиленных оборотах.

Что касается немцев - даже в самой дикой горячке, когда воздух дрожал от воплей своих машин, Иван Иваныч пеленговал вздохи «мардеров» и «артштурмов», [21] которые, подобно гиенам, невидимо крались по обочинам и оврагам; а ведь они были самые бесшумные, самые подлые твари. Уже издалека своим марсианским слухом улавливал Найденов ни с чем не сравнимую поступь «пантер» и «тигров». Череп чувствовал мастодонтов, он, как зверь, осязал их дыхание в тот момент, когда, забравшись в глухие засады, они еще только принимались ворочаться в охотничьих лежбищах. И когда в «восемь-восемь» заряжающим досылался первый снаряд, Найденов, подобно самому изощренному волку, ощущал издаваемое затвором беспощадное «кли-и-инь».

Кроме того, Иван Иваныч истово верил в закрывающего собой половину неба особого Господа, возле престола Которого плотными рядами располагались, погибшие в сражениях от Буга до Волги, танки. День ото дня машинное воинство на облаках становилось все многочисленнее, и все больше машинных душ принимал у себя в чертогах Господь. Разумеется, Великий Механик-Водитель не мог существовать без собственной «тридцатьчетверки». Надевая танкошлем и садясь за рычаги, Бог время от времени и прокатывался в ней по небу. Так что направляясь навстречу Призраку и ловя своим обезображенным ртом капли очередного дождя, Найденов в раскатах далекого грома неизменно улавливал грохот победных орудийных выстрелов небесного «Т-34» и лязг его великанских катков. «Давай!» - ободряюще катилось по небесам. - «Жми… Подлец никуда не денется!». Впитывая небесную музыку, он приходил в радостное нетерпеливое возбуждение - этот новый Башмачкин проклятого века, все имущество которого - жалкий обмылок, складной нож, компас, командирские часы, а так же завернутая в газету махорка - умещалось в плоском вещмешке (а могло бы уместиться и в кармане), который спал под танком на все той же, выданной еще в госпитале, выкупанной в солярке, шинели, и у которого начисто срезало прошлое. Прижимаясь к детищу тагильского завода, он, единственный, во всем эшелоне, (а, может быть и на всей войне), был поистине счастлив. Другие, маясь в «теплушках», цеплялись за карандашные письма, фотографии и неистребимую память. Один лишь Череп цеплялся за то, что вызывало тоску у ветеранов и новичков - за «коробку», которой суждено неизбежно сгореть.

Так повелось: ни в чем не повинные «тридцатьчетверки» ненавидели с той и другой стороны. Перед окопами панцер-гренадеров усилиями «восемь-восемь» и противотанковых Pak 40 из этих машин делались славные костры, [22] но стоило оставшимся прорваться, начиналась страшная свистопляска: траншеи раздавливались, танки гонялись за людьми, которые бегали кругами, словно зайцы. Танкисты имели право никого не щадить. Перед каждым боем они забивались, как сельди, в тесную башню, выкарабкаться из которой часто не представлялось возможным. Если даже снаряд отскакивал, от удара крошилась окалина, острая, как стилет. А уж прямое попадание в корпус было вовсе убийственным; не проходило секунды - огонь, словно собака, хватался за руки и лица башнеров. Если водитель, имея свой люк, еще мог выброситься на броню, то радист исчезал в пожаре. Три-четыре мгновения - и на нетерпеливое буйство пламени откликался боезапас. Башня показывала до боли знакомый трюк - взлетала, падала на погон: от людей и машин оставались разбитые гусеницы, и рыжий искромсанный корпус с густым слоем пепла внутри. [23]

Но и те, кому посчастливилось выскочить, без колебаний могли записать себя в смертники: «коробки» бросались в атаку до полного истребления. Так что рано или поздно вспыхивал синим пламенем каждый, волей-неволей оказавшийся за рычагами или возле орудия. Каждый - но только не Иван Иваныч!