Танки на Москву - Страница 4

Они без передышки неслись от здания к зданию, от перекрестка к перекрестку. Пустые впадины окон, казалось, безмолвно наблюдали за пробегом. Оторванные рамы покачивались в вышине, хлопая черными крыльями. Дома то громоздились, то, рассыпаясь в прах, образовывали фантастический рельеф. Подбитые звезды падали к ногам раскаленными частицами.

Временами тень замедляла шаг, стараясь определить путь. Затем срывалась и бежала, словно спасаясь от погони. Турину подумалось, что они ни в жизнь не найдут выхода. Слабый отсвет огня подал надежду — тень, сделав очередной взмах, нырнула в проем.

Подвал дома был едва освещен ночником. Вдоль бетонной стены бледнели расплывчатые лики. Турин с трудом признал ту самую парочку, которая днем подходила к осажденному общежитию.

— Слушай, — шептал чеченец, — мы их не звали, они пришли сами. Они бомбили, город горел. Отец шел домой — не дошел. Мать видела — его разорвало на куски. Слушай, старик ничего им не сделал. За что они его убили?

Скользнувшее мимо видение заставило насторожиться. Боевик поднялся, пошарил по углам, но ничего, кроме тени, распластавшейся на цементном полу, не обнаружил. Та еще дышала, выхаркивая из рваного горла кровавые ошметки. Журналистка прижалась к стене, посверкивая острыми глазками. Зубы издавали мелкую дробь. Усмехнувшись, боевик протянул оружие:

— Добей, Аннушка!

Аннушка вцепилась в пистолет двумя руками. Мушка подпрыгивала и никак не хотела остановиться на колышущемся пятне. Будто почувствовав запредельную угрозу, тень медленно привстала и, распахнув неминуемые объятия, двинулась вперед:

— Сука!

Хрипящий утробный звук смешался с грохотом — минометный снаряд разорвался прямо над входом в подвал. Все растворилось во вздыбленной мути.

— Вставай! — кто-то энергично тряс Турина. — Вставай!

Капитан поднялся, стряхнул пыль. Зыбкая улица покачивалась, меняя направление к звездам. По улице друг за другом бесшумно передвигались офицеры, успевшие покинуть общежитие. Косолапов склонился над телом Анатолия, вынул документы из нагрудного кармана. Подошел к капитану, тяжело похлопал по плечу:

— С боевым крещением, братишка!

Время подгоняло. Те же пустынные дома и перекрестки, те же крылатые рамы и двери вновь закружились дьявольским хороводом. Но теперь они казались Турину знакомыми, словно он повторял только что пройденный путь. Отблески пламени высветились впереди. «Ориентир — горящее здание», — вспомнил капитан недавнее наставление, подумав, что отныне для него и не существует другого ориентира. Свет разжигался все ярче и нестерпимее. Рушились балки — сверкающие черные хлопья веером разлетались по воздуху. Глаза слезились от жара, и бежавшие впереди люди становились неразличимыми.

— Не отставай! — кричали они. — Не отставай!

Турину почудилось, что и сам он уже превратился в некую тень, которая вот-вот улетучится. Смахнув слезы, взглянул на бушующее пламя — вблизи полыхал бензовоз, а над бензовозом, в опаленных окнах общежития, метались огненные призраки — наши!

За штурм Грозного майор Лисин был представлен к медали. Медаль хоть и носила имя великого русского полководца Суворова, но почему-то числилась второстепенной — ее мог получить всякий, кто околачивался в районе боевых действий. Это была сущая правда: во время штурма майор ни разу не вышел за пределы гарнизона, ни разу не встретился с врагом в открытом бою, а только наставлял солдат, как следует по-суворовски сражаться.

«Кто остался жив, тому честь и слава!» — пошучивал Лисин, считая награду заслуженной. За дополнительным свидетельством своей доблести майор отправился к Капитонычу — хозяину оружейной комнаты. Старый служака, неизменно пребывавший в состоянии добродушного запоя, без прекословий выдал каску, бронежилет, пулемет. Лисин напялил амуницию, встал под российским триколором и потребовал запечатлеть себя.

— Супруге фотографии покажу, — пояснил он Капитонычу. — Будет уважать больше.

В казарме хвастливые снимки вызвали приступ хохота. Офицеры наперебой предлагали Лисину намалевать на лбу легкое ранение, прицепить сбоку кинжал и сфотографироваться в окопчике, вырытом позади казармы. Последний совет его возмутил:

— Это ж не окопчик, а помойка какая-то!

Против кровавой гуаши и декоративного оружия он не возражал.

По случаю награждения майора Паша Морячок устроил баню. Баня представляла собой небольшое каменное сооружение, где стояла бочка с холодной водой да лавочка с тазиком — ни парилки, ни горячего душа. Однако это не мешало всеобщему торжеству — рядом, на площадке ремонтного батальона, было вдоволь технического спирта, слитого с подбитых бронемашин. Белесая жидкость так смердела, что пролетавшие мимо мухи падали в обморок.

Старший лейтенант Глебов появился в самый разгар праздничка. В предбаннике Лисин разводил очередную порцию зелья:

— У меня глаз алмаз — отец был провизором.

— Не переборщи, аптекарь! — подтрунивал Паша Морячок.

Майор пригубил разбавленный спирт и расплылся в улыбке:

— Отра-ава!

Старшему лейтенанту тут же предложили штрафную. Глебов поднес кружку ко рту. В ноздри ударил сивушный дымок, к которому примешивался резкий запах шин, обгоревших на чеченских дорогах. Зажмурившись, он залпом выпил убийственный настой, перевел дыхание, подтвердил:

— Сдохнуть можно.

Офицеры одобрительно зашумели, зазвякали посудой. Глебов нашел свободное место, стал раздеваться. Серый камуфляж насквозь пропитался солью, отчего на сгибах похрустывал. Едкий пот размыл полосы на тельняшке. Старший лейтенант скинул берцы, по щиколотки погрузился в склизкую черную жижицу, которая толстым слоем покрывала пол.

Жижица хлюпала под ногами — сильный дождь разбил дорогу. Дорога, петлявшая между густыми деревьями, называлась зеленым коридором. По ней тянулась печальная вереница беженцев, покидавших разрушенный Грозный. Скорбные старухи тащили немудреный скарб. Женщины вели за руки детей, которые босыми ножками чмокали по грязи.

Глебов стоял в оцеплении. Ему было сказано, что среди беженцев могут оказаться переодетые боевики, — требовалось их вычислить и без лишнего шума отсечь. Третий час он смотрел на непрерывное шествие горя. Солнце пекло нещадно. Одной старухе стало плохо. Она распласталась на пригорке.

— Бабушка, бабушка! — тряс ее за подол мальчуган.

Подбежали солдаты с носилками.

— Отнесите в лавку, в лавку отнесите, — умоляла она.

— Мамаша, какая лавка? В госпиталь!

— Нам бы в лавку с Ванечкой.

«Не затерялся бы по пути пацаненок, — озаботился Глебов. — Старуха-то, видать, совсем спятила от голода». Его бабке, пережившей ленинградскую блокаду, тоже мерещились прилавки, полные продуктов. Когда померла, под кроватью нашли мешок гречки и окаменевшую груду поваренной соли — покойница тишком готовилась к голодной вечности.

Мужчин среди беженцев не просматривалось. Изредка попадались подростки, но они были с матерями, которые поднимали истошный вой, как только старший лейтенант норовил для проверки отвести кого-то в сторону. Уже под вечер он заприметил колченогого — тот угрюмо ковылял по дороге, исподлобья зыркая на оцепление.

— Ваши документы? — остановил его Глебов.

— Я — член Союза писателей СССР! — вспыхнул колченогий. — Я стихи о Ленине писал!

— Да хоть о Мао Цзэдуне.

На предъявленной красной книжице золотился профиль вождя, под ним мерцали литеры великой страны, навсегда ушедшей в небытие.

— Так, так, — Глебов раскрыл документ. — Удостоверение недействительно.

— Как недействительно?

— Такого государства уже нет, да и вождь, так сказать, повержен. Придется пройти со мной.

— Я буду жаловаться!

— Куда?

— В Москву буду писать.

— Ну-ну.

Пули рассыпались веером, пробивая плотную листву, взметая бурые фонтанчики. Раздались крики — беженцы бросились кто куда. Оцепление попадало наземь. Солдаты озирались вокруг, стараясь понять, откуда ведется огонь. Но стрельба оборвалась — выпалив наугад, невидимые стрелки скрылись в ближайших руинах.