Танцы на минном поле - Страница 71

— И все же, Геннадий Валерьянович, я не могу понять, — печально вздохнул его собеседник, — заслуженный боевой офицер, и вдруг такое… Как ни крути, а он преступник и подлежит аресту, ну и все прочее.

— Арестовывать его пока не будем, это может вспугнуть Артиста. Насчет же остального, не забывайте, что Платов тоже боевой офицер. И тоже заслуженный. В остальном же приходится признать, что все действия как одного, так и другого продиктованы логикой обиженного человека. Помнишь белогвардейских офицеров, которые в Париже такси водили? Примерно тот же случай, только они не в Париже, они здесь и сейчас. И планы у них явно другие.

Мужчина шел по скверику близ памятника героям Плевны, изящный и утонченный, словно лучик света. Глаза его были распахнуты, подобно воротам крепости, спешащей сдаться на милость победителя. Мужчина шел по скверу, и вся его женственная натура трепетала в ожидании завоевателя, грудь учащенно вздымалась, и сердце билось часто-часто.

— Можно вас на минуточку, — раздался сбоку от него голос, в котором жесткость смешивалась с непоколебимой уверенностью. Такими голосами разговаривают герои в голивудских вестернах и… Мужчина повернул голову туда, откуда доносился голос, и его губы осветила ласковая и трогательная улыбка, полная нежности и ожидания любви.

— Да, слушаю вас, — то ли проговорил, то ли пропел он.

Человек, стоявший перед ним, вполне соответствовал его голубым мечтам: высокий, широкоплечий, излучающий надежность и силу.

— Вы Агиев Руслан Альбертович, я не ошибся?

— Да, — зачарованно глядя на собеседника, негромко ответил мужчина, польщенный осведомленностью незнакомца.

— Добрый день. Я из ФСБ. Контрразведка. Нам с вами нужно поговорить.

О, срезанный цветок, обреченный на гибель! О, утлая ладья, опрокинутая житейским ураганом! Не спуская глаз с человека, протягивающего ему свое удостоверение, Агиев издал протяжный стон. Так стонет трепетная лань, схваченная за горло кольцами безжалостной анаконды. Впрочем, может, анаконды и не питаются трепетными ланями.

— Пройдемте, Руслан Альбертович. Не будем же мы с вами, в самом деле, разговаривать здесь.

И Агиев пошел вслед контрразведчику, как ходят списанные из гарема султанские жены за старьевщиком, ведущим их на рынок. И очи его были опущены долу, и сердце стучало о пятки при каждом шаге, мешая двигаться на ватных ногах.

Коновалец возбужденно расхаживал по кабинету, словно тигр, запертый в тесной клетке.

В дверях показался майор Повитухин.

— Давай, Степан Назарович, заходи. Заждался уж, — полковник в три шага преодолел расстояние, отделявшее его от Повитухина, и крепко сжал его руку.

— Честное слово, как только смог, сразу к вам. Докладываю по порядку. По капитану Платову: из Новосибирска факсом передали его фотографию из личного дела. При всех скидках на качество снимка и разницу в возрасте, лица на фотографии и нашем фотороботе не совпадают.

— Черт побери, новость не из приятных, — поморщился полковник.

— Верно, — кивнул Повитухин. — Но я отдал оба изображения нашим криминальным живописцам. Они на компьютере наложили изображения друг на друга…

— Ну-ну, и что? — Заторопил Коновалец.

— По всем контрольным точкам полное совпадение, — усмехнулся майор.

— То есть, ты хочешь сказать?… — Полковник воздел вверх указательный палец, словно предвкушая стоящее на пороге открытие. — Ты хочешь сказать, что мы имеем дело с пластической операцией?

— Вероятнее всего, — подтвердил предположение начальника Повитухин. — Таким образом, внешность у него новая. Документы у него, скорее всего, тоже новые. И, как Платова, Андрея Дмитриевича, его в этой стране никто не знает, кроме, конечно, Чаклунца, если мы все верно расчитали.

— Скорее всего, ты прав, — помолчав немного, согласился полковник. — Но это, может быть, нам только на руку. С дачи что-нибудь слышно?

— В Кирсаново все тихо, — ответил Повитухин. — Ни Чаклунец, ни Митрофанов видимых попыток с кем-нибудь связаться не делают. Чаклунец, по словам капитана Самойлова, который с ним остался, мрачен. Но, судя, по его характеру, это может быть его нормальное состояние. А кроме того, с мозгами же у него все в порядке. Наверняка он понимает, что наш “тимуровский десант” не просто так, из почтения к нему, оставлен.

— Понимает, конечно же, — кивнул Коновалец. — Ничего, он человек военный. Ему объяснять не надо, что да почему делается. Насчет рукописи, что у нас слышно? — Безо всякого перехода продолжил он.

— Пересняли, отправили обратно Игорю Васильевичу. Я просматривал. Написано интересно, но по нашему делу, естественно, ничего нет.

— Я тебя о другом спрашиваю, — насупился контрразведчик. — Никто и не ожидал, что он там будет расписывать, как он с Платовым Лаврентьева уламывал. Вы письмо сделали?

— Конечно, Геннадий Валерьянович. Все сработали — и почерк на конверте воспроизвели, и штемпель московский поставили, и в Звенигород отвезли. Так что, завтра с утра можно обкладывать дупло по полной программе.

— Вот и отлично. Да, что там у тебя с этим МИДовским, — Коновалец замялся, подыскивая сколько-нибудь парламентское выражение, — сексуал-меньшевиком?

Повитухин тяжело вздохнул:

— Вот тут, Геннадий Валерьянович, полный бред получается.

— Что, запутался? — Хмурясь, спросил полковник.

— Если бы! — Хмыкнул Повитухин, открывая принесенную с собой кожаную папку. — Несет, с перепугу, всякую ахинею. Не могу понять, где правда, а где у него от ужаса в мозгу клепки повылетали. Да вы сами поглядите, — Степан Назарович протянул начальнику мелко исписанный лист.

Это были материалы допроса, точнее, чистосердечное признание, так как задержание, естественно, не оформлялось, и по документам выходило так, что, гуляя по заснеженному скверику, Руслан Альбертович неожиданно для себя принял решение заскочить на Лубянку и снять груз вины со своей исстрадавшейся души.

“Григория Кружилина я знаю около семи лет, с тех пор, как он работал в советском посольстве в Колумбии. Знакомство наше нельзя назвать близким, однако, мы часто встречались по работе в девяносто втором — девяносто третьем годах, когда Г. Кружилин был переведен в центральный аппарат МИДа. Позже я видел его значительно реже, а в девяносто пятом году и вовсе потерял из виду. Прошел слух, что Г. Кружилин погиб в автомобильной катастрофе. Однако, летом этого года я вновь встретил его при весьма неприятных для меня обстоятельствах. Зная о моей нетрадиционной сексуальной ориентации, он, оставаясь в тени, организовал мое знакомство с гражданином Н. и заснял при помощи видеокамеры момент наших интимных отношений. Пользуясь компроматом, в июле этого года он потребовал от меня оформить ему дипломатический паспорт на имя Ледникова Григория Эдуардовича. В противном случае он угрожал передать отснятую кассету моему тестю, человеку старой закалки и весьма строгих взглядов. Для меня это означало бы крушение семьи, конец карьеры и ряд других неприятностей. Для чего понадобился Кружилину паспорт на имя Ледникова, я не знаю, и как он им воспользовался, мне неизвестно. В обмен на паспорт Г. Кружилин вернул мне компрометирующую меня кассету, но предупредил, что у него имеется еще одна, подобного содержания. Угрожая разглашением моей тайны, он потребовал от меня передать через спецпочту два письма на имя Президента в середине сентября и в начале октября этого года. Зачем это ему понадобилось, и что содержалось в письмах, мне тоже неизвестно. После отправки писем Кружилин вернул мне кассету, и с тех пор я его не видел и ничего о судьбе его не знаю”.

Коновалец свернул листы, и, словно в подзорную трубу, уставился на Повитухина.

— Секретная президентская почта из МИДа? В середине сентября? — он подошел к столу и почти рухнул в кресло. — Степан Назарыч, да ты понимаешь, что это такое?! — Полковник потряс в воздухе показаниями Агеева. — Это же начало всей нашей чертовой ядерной истории. У тебя ориентировка на Кружилина готова?

— Так точно, Геннадий Валерьянович.