Танцы на минном поле - Страница 65

— Так да или нет? В конце концов повысил голос Алексей.

— Ну что вы на меня кричите, молодой человек! Если вы хотите знать, согласен ли я на вашу авантюру, то, конечно же, нет. Ну, а по поводу больного, что делать, — давайте, будем лечить.

На столе перед полковником Коновальцем лежал плотный конверт с реквизитами ИнЮрколлегии. Внутри конверта был пластиковый вкладыш, который ставят проклятые буржуи, чтобы, не дай Бог, не повредить его ценное содержимое. Коновалец вскрыл конверт и вытряхнул то, что в нем находилось: запаянный в пластик конверт размером поменьше и исписанный листок бумаги.

“Уважаемый господин генерал, — было написано на листке. — Я не знаю ни Вас, ни Вашего имени, не знаю даже, как будет именоваться служба, которую Вы возглавляете, в тот день, когда вы получите мое послание. Одно можно сказать точно, если Вы его получили, значит, меня уже нет в живых. Я виновен в тягчайшем преступлении перед своей страной. Пакет, который Вы сейчас держите в руках, моя посмертная явка с повинной. Почему я не сделал этого при жизни? Боялся, что тень моего преступления падет на тех, кто мне дороже всего, на мою дочь и внука. Теперь я мертв, а мертвые, как известно, сраму не имут. Все эти годы я жил в постоянном сознании своей преступности и, поверьте мне, это было тяжелое время. Решив принести Вам свое признание, я приобрел сейф в одном из женевских банков, и дал распоряжение менять пароль доступа к нему каждую пятницу. Каждую пятницу с тех пор я звонил в банк и менял пароль. Когда однажды я не сделаю этого, точнее, я этого уже не сделал, клерк откроет сейф и перешлет мое признание Вам. Понимаю, что оно не снимет с меня вины, но, быть может, поможет Вам в Вашей работе. С уважением к Вам, генерал-майор в отставке, Лаврентьев Павел Семенович”.

Коновалец отложил записку и сжал виски. Что и говорить, признание беглого генерала было сейчас как нельзя более кстати, но в голове отчего-то сама собой всплыла картина скандинавского огненного погребения, когда на костер возле тела убитого викинга укладывались штабелем его живые враги, взятые в плен. Чтобы не скучно было. Он разорвал плотную полиэтиленовую оболочку и вскрыл конверт.

“Начальнику контрразведки России, — прочел Коновалец официальную шапку на лежащем перед ним документе. Строчки, написанные четким канцелярским почерком, строились перед Коновальцем в аккуратные абзацы, как строятся солдаты на параде в батальонные каре. — …В мае тысяча девятьсот девяносто четвертого года со мной связался мой бывший сослуживец по Афганистану, полковник в отставке Чаклунец Игорь Васильевич, проживающий в дачном поселке Кирсаново под Москвой. При помощи бандита Платова Андрея Дмитриевича, находящегося в розыске, угрозами и шантажом они склонили меня передать им некоторую информацию, касающуюся перемещения демонтируемых ядерных боеголовок на территории Северного Кавказа. Дальнейшее использование этой информации данными лицами мне не известно. Но, зная их опасность, я могу предполагать, что информация эта могла быть использована во вред России. Надеюсь, что мое чистосердечное признание поможет своевременно предотвратить те фатальные последствия, к которым может привести мое малодушие. 12.01.95. Женева. Генерал-майор в отставке Лаврентьев Павел Семенович. Заверяю. Государственный нотариус др. Арман Бейс”.

“Муд-дак! — Резюмировал полковник Коновалец. — Мое чистосердечное признание, мое малодушие! Надеюсь, на том свете черти будут играть тобой в футбол!” Он откинул от себя лист гербовой бумаги, словно тот был пропитан ядом, и резко встал из-за стола. — «Ладно, съездим в Кирсаново, познакомимся с уважаемым Игорем Васильевичем». — Он нажал кнопку вызова дежурного офицера.

— А ну-ка сходи, посмотри, если Повитухин еще не уехал, пусть зайдет ко мне. Если занят, пусть прервется.

Машину на ухабах трясло. Майор Повитухин, полковник Коновалец и трое ребят из “кордебалета”, прихваченных на тот случай, если разговор будет протекать на повышенных тонах, вместе с машиной тряслись по давно нечищеному тракту, пугая отдыхающих в придорожных сугробах леших. По дороге Коновалец просматривал полученные из архива справки по отставному полковнику Чаклунцу и рецидивисту Платову, значившемуся в архиве совсем в другом амплуа. “Платов Андрей Дмитриевич, тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения, капитан вооруженных сил СССР, войска специального назначения. В Афганистане с июня тысяча девятьсот восемьдесят пятого, командир роты. Награжден орденом Красного знамени и медалью “За отвагу”. В октябре тысяча девятьсот восемьдесят шестого пропал без вести при выполнении служебных обязанностей”. Конец. Больше никаких сведений о Платове Андрее Дмитриевиче в архиве не было, словно никакого Платова с октября восемьдесят шестого более не существовало.

На счастье, полковник Чаклунец значился среди живых. В восемьдесят девятом году, после вывода войск из Афганистана, бывший военный советник Наджибуллы полковник Чаклунец вышел в отставку и, разойдясь с женой, проживал теперь уединенно на подмосковной даче. Его бывшая супруга с младшим сыном, как значилось в бумагах, занимали оставленную им в Москве квартиру, а старший сын, тут Коновалец сделал паузу и еще раз перечитал строчку, касающуюся старшего сына: ”… ефрейтор Чаклунец А. И., войска специального назначения. Погиб при исполнении служебных обязанностей в октябре тысяча девятьсот восемьдесят шестого года”. Полковник прикрыл глаза и откинулся в кресле. “Вот так-то! И я буду очень удивлен, если пропавший без вести капитан Платов не окажется вдруг командиром роты, в которой служил ефрейтор Чаклунец.”

"Лежать в больнице тяжело и безрадостно. Особенно, когда тебе неполных тридцать лет, и мышцы требуют привычной нагрузки. А какая уж тут нагрузка, лежать на пружинной койке в комнате на две персоны, да листать многокрасочные журналы с автомобилями, девицами и крутыми парнями с этими девицами и на этих автомобилях. Смертная тоска! Тут поневоле захандришь. Пойти размяться, и то нельзя. Разве что здесь, в палате, пока никто не видит, потому, как в карточке напротив твоего имени написано что-нибудь замысловатое, вроде ликватрогипертанзионного тонзиллита мозжечка среднего уха с воспалительными процессами в подреберье лодыжечной кости, в общем, нечто такое, что, на непросвещенный взгляд обывателя, ставит под вопрос твое существование в мире живых. В общем, лежишь, укрытый едва ли не до носа одеялом, и тоска у тебя на лице такая, что никому в голову не придет усомниться в болезненности твоего состояния".

Так думал старший лейтенант Ривейрас, вполуха слушая выступление Папы Римского Иоанна-Павла второго на сабантуе, посвященном католическому Рождеству. Владимир с детства любил этот праздник. С тех пор минуло много лет, поставивших под сомнение Деда Мороза и Санта Клауса. Сейчас, лежа с полузакрытыми глазами, Владимир ждал появление призрака, совсем не похожего на бородатого деда в меховой шубе с мешком подарков за плечами.

На соседней койке тихо стонал Родион Бейбутов. Большую часть времени он молчал, иногда вдруг начинал бормотать что-то себе под нос, потом бормотание переходило в стон. В палату вошла молоденькая медсестра, заступившая на вечернюю смену.

— Ну что? Как дела, болящие? — улыбнулась она Ривейрасу.

Тот приоткрыл глаза и с затаенной мукой посмотрел на девушку:

— Болеем.

— Ну, хорошо, отдыхайте, — кивнула девушка, делая пометку в тетради обхода и разворачиваясь уходить. — Процедуры через час, если вдруг понадоблюсь, — кнопка вызова возле вашей кровати.

И потянулся вечер, тягучий, как жевательная резинка, потому что, как тут заснешь, когда энергии в тебе хоть отбавляй, а целый день ты провалялся на больничной койке, изображая больного.

Понять, который час было сложно. Давно стихли голоса в коридоре, притомился нести пасторское слово в массы его святейшество Иоанн Павел II. Из маленького динамика радиоприемника что-то негромко мурлыкала радиостанция, передающая музыку для тех, кому не спится, когда дверь палаты тихо отворилась и в нее, подобно самому настоящему призраку, тихо вошел некто, весь облаченный в белое: белый халат, белая шапочка, белая маска-намордник. Ни дать, ни взять, приведение замка Склиф. Чуть осмотревшись в темной палате, неизвестный прикрыл за собой дверь, и достал из кармана халата маленький фонарик. Тихо щелкнул выключатель, незванный пришелец обвел лучиком палату, словно выискивая опасность, притаившуюся за шторой или под больничной койкой. Убедившись, что ничего, крупнее испуганного внезапным светом таракана, ему не угрожает, он подошел сначала к койке Ривейраса, постоял над ней, вслушиваясь в мерное дыхание Владимира, и, удостоверившись в полной индифферентности одного спящего, повернулся лицом к другому. Постояв немного над ним, он вытащил из кармана шприц и, положив фонарик на тумбочку, приготовился к инъекции…