Танцовщица из Атлантиды - Страница 3
Олег улыбался всему, что сулил ему завтрашний день.
И вихрь подхватил его.
На этой равнине, куда с боями прикочевали предки Ульдина, зима не так сурова. Снега здесь выпадает немного и нет необходимости смазывать лицо жиром от холода. Но беспечный и здесь может потерять скот из-за бескормицы и непогоды, особенно когда приближается время отела.
С Ульдином было только шестеро, считая двух безоружных рабов. Восточные готы бежали в пределы Римской империи, где их вряд ли ждет хороший прием. Некоторые, конечно, остались — те, кто были убиты или пленены. В течение последних трех лет гунны жили мирно, осваивая завоеванные земли.
Земля белела под низкими серыми тучами. Тут и там торчали голые стволы деревьев. Почерневшие от огня остатки ограды были единственным признаком былого жилья. Ограду разобрали на костры, пахотные поля заросли травой. Пронзительный ветер пахнул дымом. Копыта лошадей хлюпали в снегу, стучали по промороженной земле. Скрипели седла, звенели поводья.
Рядом с Ульдином ехал его сын Октар. И сам Ульдин был молод, а сын едва достиг возраста, когда садятся на коня. В мальчике была заметна аланская кровь матери — высокий рост и светлая кожа. Она была первой женщиной Ульдина, рабыней, ее дал ему отец, когда Ульдину приспела пора. Потом Ульдин проиграл ее товарищу на Празднике Солнца и не знал, что с ней сталось, хоть и вспоминал временами.
— Если поторопимся, сможем добраться до стойбища еще сегодня, — важно сказал мальчик и, заметив, что Ульдин поднимает арапник, поспешно добавил:
— Благородный господин.
— Нет, — ответил Ульдин. — Я не стану загонять лошадей, чтобы ты мог дрыхнуть в теплой юрте. Мы развяжем седельные мешки, — он быстро, по-степняцки, прикинул, — возле Кучи Костей.
Глаза Октара расширились, он с трудом глотнул. Ульдин хрипло рассмеялся:
— Что, боишься готских скелетов? Их давно растащили волки. Готы при жизни не могли остановить нас — нам ли бояться призраков? Ты только прикрикни на них, — он кивком отпустил мальчишку, и Октар отстал.
По правде говоря, Ульдину и самому не хотелось располагаться там лагерем. И вообще мало радости путешествовать по горному хребту в такое время года. Летом другое дело, все племя движется вместе со стадами, и мужчина в любом месте чувствует себя как дома после дневных трудов или охоты. Хорошо: скрипят телеги, пахнет дымом, жареным мясом, лошадиным потом и навозом, люди кажутся друг другу ближе на бескрайней зеленой равнине под бескрайним небом, где вьются ястребы. Когда спустится тьма, хорошо сидеть у костра: пламя трещит, освещает лица верных друзей, идет беседа, серьезная либо с похвальбой; кто-то расскажет предание о временах героев, что вдохновляет молодежь на подвиги, о древних временах, когда Срединная Империя трепетала перед гуннами; а то зазвучит веселая непристойная песня под барабан и флейту, и мужчины начнут топтаться в неуклюжем танце… А кумыс — чаша за чашей густого перебродившего кобыльего молока, от которого мужчина в конце концов начинает чувствовать себя жеребцом и отправляется на поиски своей юрты и своих женщин… Да, не гроза бы с молниями (Ульдин поспешил сделать знак, отгоняющий демонов, — этому знаку научил его шаман во время посвящения), так лето — лучшее время года, вот приехать бы сейчас домой да помечтать о лете…
Но нельзя позволять никаких поблажек. Это нарушение дисциплины, а чего стоит племя без дисциплины? Ульдин достал из-под седла палочку, на которой отмечал численность своего скота, и принялся изучать ее.
Не так уж мало. Но и не так уж много. Он не глава рода, а только глава семьи — несколько молодых сыновей да должники со своими семьями, жены, наложницы, слуги, рабы, лошади, крупный скот, овцы, собаки, повозки, упряжь да добыча…
Добыча. Немного ему досталось, когда гунны победили аланов к востоку от реки Дон, потому что был он еще молод и только начал постигать военное искусство. Зато добыча, взятая у готов, обогатила его. Сейчас, при хороших пастбищах, он предпочел бы обменять серебро и шелка на скот, чтобы сама природа приумножала единственное настоящее богатство человека.
Взгляд его обратился к западу. Он слышал, что там, далеко, стоят высокие горы, а за горами живут римляне, и мостят эти римляне, по слухам, улицы своих городов золотом. Там человек может создать для себя империю, великую, как державы предков, такую, чтобы и тысячи лет спустя народы трепетали при звуках его имени.
Нет, вряд ли Ульдину представится в жизни такая возможность. Нет причин у гуннов двигаться походом дальше, пока не возрастут они числом. Конечно, без сражений боевое ремесло забудется и племена станут легкой добычей врагов; потому-то и будут постоянно вершиться набеги на земли готов и других народов, а в этих набегах появятся свои возможности.
Остановись, сказал он себе. Почитай предков, слушайся князя и исполняй его волю, как исполняют твою волю члены семьи, мудро веди свои дела. Кто знает, что ждет тебя в грядущем?
И вихрь подхватил его.
Снова настала пора Эриссе отправиться к вершинам в одиночку.
Она сама не знала, что за сила посылает ее туда. Возможно, шепот Богини или, если это кощунство, другого, младшего по чину божества — правда, в этих путешествиях видения ее не посещали. А возможно просто хочется побыть хоть недолго наедине с луной, солнцем, звездами, просторами и воспоминаниями. В такие минуты и дом, и Дагон, и широкие поля и леса, и милая обуза детей представлялись ей рабской конурой, из которой надо немедленно бежать. И так сильна была эта тяга, что нельзя не признать ее божественной. Понятно — это жертва, которую она должна приносить снова и снова, чтобы очиститься для Воссоединения, которое было ей обещано двадцать четыре года назад.
— Завтра на рассвете я уйду, — сказала она Дагону.
Тот знал, что возражать бесполезно, но добавил своим обычным спокойным голосом:
— Возможно, как раз в это время вернется Девкалион.
На мгновение она смешалась, подумав о рослом капитане, ее старшем сыне. Тот бывал в море чаще, чем на острове, да и это время проводил в основном с красавицей-женой и детьми либо с приятелями — дело понятное. Но он так похож на своего отца…
И еще она вспомнила, как Дагон всегда был добр к мальчику, своему приемному сыну. Конечно, большая честь — воспитывать дитя бога. Но у Дагона эта доброта шла и от души. Эрисса улыбнулась и поцеловала мужа.
— Если вернется, налей ему целый ритон кипрского, чтобы выпил за меня, — сказала она.
Зная, что ее не будет несколько дней, Дагон был особенно пылок этой ночью. Другие женщины никогда не интересовали его. Хотя, наверное, были и такие в чужих портах во время его торговых плаваний, да и она порой в его отсутствие принимала мужчин, но с тех пор, как он отказался от разъездов и занялся посредничеством, они принадлежали только друг другу. Но нынче ее мысли были направлены к горе Атабирис и на четверть века назад.
Она проснулась еще до того, как поднялись рабы. В темноте взяла головню из домашнего очага и зажгла светильник, умылась холодной водой, чувствуя, как кровь начинает бежать быстрее, оделась по-дорожному и опустилась на колени перед домашним алтарем. Изображение Богини было искусно выполнено самим Дагоном. В неровном свете лампы Госпожа Двойной Секиры, держащая на руках божественного сына, казалась живой, а за спиной ее, в стенной нише, словно бы открывалось окно в Бесконечность.
Помолившись, Эрисса стала собираться в дорогу: надела длинную юбку и вязаную кофту с открытой грудью, обула крепкие сандалии, волосы связала узлом на затылке, прицепила к поясу нож и сумку с припасами. Поела хлеба с сыром, запила чашкой вина с водой. Тихонько, стараясь не разбудить, вошла в комнаты к детям и поцеловала их. Два мальчика и две девочки в возрасте от семнадцати (скоро невеста, о, девственная Бритомартис, тот самый возраст, когда бог избрал ее!) до пухлой трехлетки. И лишь в дороге сообразила, что не попрощалась с мужем.
В синих глубинах запада еще горели несколько звезд, но восток засветлел, засверкала роса, защебетали птицы. Их дом находился на окраине города, недалеко от гавани, так что густые заросли фиговых, гранатовых и оливковых деревьев быстро скрыли из виду всякое жилье.