Там, при реках Вавилона - Страница 37

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые...

Бабушка пела ему эти песни наедине, когда они коротали вдвоем вечер, дожидаясь с работы маму или деда, и ужин был уже готов, а заняться обоим было нечем... и то ли дождь в окно, то ли шальная, неведомо откуда налетевшая грусть... Это от бабушки Кати, это передалось от нее. Грусть всегда разворачивает перед ним эти нивы, снегом покрытые, степь с замерзающим ямщиком - и глубокий вздох сам по себе облекается в проверенные слова: "Ой, мороз, мороз..." Он ни разу и в степи-то настоящей не был, но лишь затоскует - и лежит она перед глазами, бесконечная, размыкающая душу во весь горизонт. Вспоминаются бабушкины глаза: лучики морщин и теплая глубина. Каждый раз, когда она пела: "Это вот мое, богом даденное", - Митю терзали с трудом сдерживаемые слезы.

Старорусские деревянные мостки вовсе не в пустоту уводят его. И раскисшие дороги - не чужбина.

Он - оттуда.

Живое, чувствуешь? - живое. Растет и заполняет корнями, как растение заполняет корнями цветочный горшок.

Эх, как хочется петь! Но нельзя. Не одни лишь сновидения погрязли в табу. Не только там вязнешь и рвешься задыхаясь.

"Да пошли они все!"

И Митя запел в голос:

Вывели ему,

Вывели ему,

Вывели ему вороного коня...

Сверху кто-то хихикнул, крикнули: "Э! Хорош кота мучить!" Открылось окно, слышно было, как высовываются один за одним, разглядывая его, как усмехаются и шутят на все лады.

Из переулка, из совсем уже рыхлых пластов тумана появился Хлебников. Шел, прислушиваясь и присматриваясь, что это за концерт с утра пораньше на крыльце гостиницы.

Это вот мое,

Это вот мое,

Это вот мое, богом даденное!

Промежуток между тем моментом, когда уже заметил начальника, и тем, когда окаменел в стойке "смирно", был, пожалуй, недопустимо долог. Да и поднимался Митя недостаточно бодро. И на лице забыл представить что-нибудь подходящее случаю. Хоть и не отличался комбат зловредностью, но как-нибудь должен, обязан был отреагировать: солдат, расслабленный с самого утра, чего же к вечеру от него ждать?! Но Хлебников, смерив рядового любопытным взглядом, прошел молча и даже не сделал замечания по поводу оставшейся на ступеньках каски.

После утренней поверки Митя вновь сидел на ступеньках, дожидаясь, пока взвода выстроятся в колонны. В мелькавших взглядах была хищная армейская ирония. (Адская смесь! Плесни на кого-нибудь, и зашипит, разлагаясь на молекулы. Сколько раз сам он смотрел этим взглядом.) Ему представлялось, что он ловит на себе взгляды шакалов, присматривающихся - упадет ли, станет ли ужином... Вопрос времени, когда объявится желающий попробовать его на зуб, очередной Леха-качок или кто-то из старых... Митя встретился взглядом с Теном. Тен отвернулся, сказав что-то стоящему рядом - скорей всего, его, Мити, не касающееся, - но все то же было в его глазах, та же отрава... Этот укусит первым. И не потому, что хуже всех, а просто: жри своих.

"Да и не хуже он, а лучше многих, толпящихся здесь, на перекрестке. Он-то не врет, как мы. Не ноет и не морщится. Кто из нас посмел признаться, что ему нравится здесь, в Шеки? То-то! А ведь нравится, чего уж там! Напускаем на себя, твердим, как вызубренную роль: скорей бы кончилось, скорей бы... и набитой рукой шмонаем по изнасилованным комнатам, по полкам ничьих шкафов, повсюду, где нам не мешают. Многих ли спасет ложь? И от чего? Разве что от правды. Тен не такой, ложь ему ни к чему. Он прост и легок. Свободен. Он - гражданин Вавилона. Потому что принимает его законы. И знает, как по ним жить. Вавилон будет ему Родиной. Кстати, почему бы здесь не нравилось? Тем более Тену? Из прожитых восемнадцати - целый год, пока не уехал из Нижних Выселок учиться в районный техникум, жизнь на свиноферме. Рыла и хвосты, хвосты и рыла. Из развлечений - кедровый самогон да две на два поселка сестрички-самогонщицы, одна жутче другой. Да еще - ходить в Верхние Выселки бить тамошних. Взять по дрыну, по фонарику - чтобы видеть, кого

лупишь - и вперед".

- Строиться! Чего разбрелись, как стадо?!

На разводе им довели, что пост с газораспределителя снят. Второй взвод, оказавшийся не при делах, был выделен в "резерв дежурного по части". Солдаты второго взвода выглядели довольными: погромы, кажется, закончились, а стало быть, "резерв" обещает стать настоящей халявой. Но, всегда имеющий в запасе дежурную ложку дегтя, Кочеулов приказал идти в расположение, оставить одного с оружием и заняться расчисткой ливневки возле гостиницы. Осенние дожди нанесли сучьев в бетонный желоб. Чуть выше перекрестка, на котором стояла гостиница, получилась настоящая плотина. Откуда-то к ней постоянно прибывала вода. Кто говорил, это таял выпадающий время от времени снег, кто говорил прорвало трубу. Вода разливалась до самых стен и при заморозках превращалась в каток, на котором буксовали "УАЗы". И хоть в других местах подобные плотины местные давно разобрали, возле солдатской гостиницы она оставалась нетронутой. Задачка была не из приятных. Любая работа, конечно, унизительна. Но работать на виду у всех - унижение вдвойне. Все решили, что это месть со стороны взводного. За Лапина. Принялись поносить Лапина.

Работали долго, мужественно матерясь и расшвыривая сучья по всему тротуару. С оружием остался Тен.

Митя косился на стекла библиотеки. Фатимы видно не было. Сначала Митя собирался вернуть книгу в библиотеку. Но стыдно было признаваться, что стащил. И он долго откладывал. С Фатимой произошли заметные перемены: она стала брюнеткой, юбка от колена вытянулась до самой щиколотки. "Столичная штучка", - вспоминал Митя и угрюмо пожимал плечами. Книголюбы больше не налетали на ее взгляды, как на кинжалы. И шуточки больше не разили наповал. Она была как-то нарочито невзрачна. Скучна, как некрасивая отличница. Даже по середине улицы шла будто бы с краю. Столь кардинально не менялся ни один из виденных Митей людей. Бывает, молния бьет человека в темечко - понятно, и по-испански заговоришь. А ее? Какая молния? Митя почему-то находил себя обиженным этими ее метаморфозами: если она читала "Пролетая над гнездом кукушки", она не имеет права становиться такой. Несколько дней он даже шпионил за Фатимой. Неужели, думал он, так

можно - просто взять и п е р е д е л а т ь с я? И она ли теперь - она? переделанная?

В конце концов Митя передумал возвращать Псалтирь. Сам он его больше не читал. Устал. Но и таскать просто так не хотел. Он засунул его под тумбу телевизора. А что? Может случиться, кто-нибудь найдет, прочитает. Кто знает, сколько все продлится и как далеко зайдет.

После очистных работ, приветствуемые бойцами из первой роты криками: "Идут мастера чистоты! Вторая гвардии ассенизаторская рота!" - они поднялись в холл.

Был обед, была дрема в актовом зале, был ужин.

Затянутые после инцидента с Лапиным гайки несколько разболтались. После проведенной по всем правилам вечерней поверки офицеры куда-то терялись, и наступала броунова свобода: из номера в номер, с этажа на этаж, без дела, без цели...

Когда рассыпались звезды, Митя поднялся наверх и по мокрому после мытья коридору дошел до своего номера. Дверь была открыта. Хорошо, что открыта, подумал он, не придется идти к дневальному за ключом. Он толкнул ее и вошел. В номере никого не было. И это хорошо, подумал он, - побыть одному перед сном, какая роскошь!

Стянув сапоги, накинув на них портянки, он толкнул свой матрас поближе к стене и сел. Скоро выдадут новые портянки, вспомнил он, зажилить бы эти, чтобы была смена, чтобы стирать можно было. Бойченко подцепил грибок. Самому бы не заразиться... Мелкие армейские заботы успокаивали его. Нужно же как-то выплывать, решил он.

Внизу двигали мебель. По улице проехал БТР. Таракан сидел на плинтусе и ворочал усами. Вышла луна, позолотила пол. Сна не было и в помине. Выспался за день. Чем не жизнь? Любой из твоего призыва позавидует... Митя решил еще посидеть так, подождать, пока затекут мозги, как затекает придавленная рука или нога, и последние мысли юркнут в свои ночные норки, чтобы больше уже не высовываться до утра.