Там, при реках Вавилона - Страница 30

Однажды его старинный друг, Коте Хинцакти, дядя Коте, пришел навестить его. По своему обыкновению, ввалился, как карнавал - шумный и слегка пьяный, с пухлыми бумажными пакетами в обнимку. Пакеты позвякивали и шуршали, торчали огурцы, лаваш, колбаса, примятые перья лука и бутылочные горлышки.

- Авое! Свистать всех наверх! Скатерть и бокалы, гвардия гулять будет!

Оглушенная и растерянная, мама стелила на журнальный столик, стоящий у кровати, скатерть, протирала бокалы.

- Давно не сидели, друг. Извини, время нет совсем. Там успей, тут успей.

Дядя Коте разлил по бокалам "Аджалеши", размашисто взметнул их вверх, расплескивая вино на закуску и на скатерть, и протянул один Ивану Андреичу.

- Выпьем, Вано, за старое, за наше прошлое... Сколько с тех пор изменилось! Город с тогдашним сравнить - блюдце и озеро Рица. Сейчас метро тогда конка была. Сейчас многоэтажки, а тогда в Нахаловке лачуги за ночь строили, пока милиция спит. Помнишь? Утром идешь на работу: что такое? откуда тупик? вчера здесь ходил! Но мы были молодые - ваххх, какие молодые были, какие... Помнишь, как познакомились? Тот пожар помнишь? Какой был пожар! Выпьем, Вано!

Дед сидел, свесив босые костлявые ноги, зияя не прикрытой марлей трубочкой, и смотрел на протянутый ему бокал... Оторвал руку от колена, снова уронил ее и, найдя глазами дочь, посмотрел испуганным умоляющим взглядом.

Они молча вынесли столик и прикрыли дверь в его комнату. На кухне, перебросившись парой смущенных реплик, Митя с дядей Коте выпили разлитое вино, и он ушел, махнув прощально рукой в закрытую дверь.

Когда боли становились невыносимыми, дед выскакивал к ним, будил их среди ночи, чтобы вызвали "скорую". С ходу начинал торопить, упрашивать будто они могли отказать... обмануть, не позвонить, оставить один на один с пожирающим его драконом... Приезжала "скорая", ему делали укол. Мама шла провожать бригаду, зажав в кулаке дежурный "трояк".

- Мы вас, наверное, еще не раз побеспокоим... вы уж, пожалуйста...

- Скоро, скоро уже, - успокаивали некоторые. - Недолго мучиться осталось.

Но мучения продолжались, а "трояк" терял свою силу. Их вызывали все чаще: через день, каждый день. Однажды они отказались делать ему укол.

- Не буду колоть, - строго сказала старшая, отдаляясь от его мокрого белого лица. - Я ему стану колоть, а он у меня на игле умрет. Хотите, сами уколите, препарат я дам, мне не жалко.

Мама не умела колоть, уколола бабушка. Уколола и пошла пить корвалол.

Но врач "скорой помощи" ошиблась. Дед не умер в ту ночь. И на следующую не умер. К исходу третьих суток Иван Андреич разбудил их каким-то тихим бормотанием из-за стены. Они поднялись втроем - Митя, мама и бабушка, - не спеша, оделись. Будто знали, что можно не спешить - слишком ровным было бормотание, слишком странным. Митя с бабушкой остались в дверях, мама зашла к нему - и он тут же ворчливо ее окликнул:

- А! Вот и ты! Я жду, жду.

Не было никаких болей - лицо его впервые за многие дни разгладилось, не белело пронзительно в ямке подушки. Он сел на кровати. В глазах играли искорки, и в голосе сквозь хрип пела труба.

- Иди, иди сюда, - позвал он, и мама подошла. - Садись.

Мама села к нему на кровать, Иван Андреич подмигнул ей и сказал:

- Ты уже знаешь, что Раскат вернулся? Что я говорил?!

Она молчала, схватив себя за горло, все еще не веря, все еще с надеждой всматриваясь... Всматривались, щурясь на бледный свет ночника, и Митя с бабушкой. Дед хлопнул ладонью по скрипнувшей кровати, рассмеялся и сказал еще что-то, но беззвучно - забыл зажать трубку. Спохватившись, зажал ее, выпалил со смехом:

- У сучки течка должна начаться. Знает, шельмец, когда прийти! Чует!

Взахлеб он рассказывал ей про собачью жизнь, про собачьи хлопоты, про то, какие они разные, про глупых и умных, про шавок и "профэссоров". О некоторых деталях физиологии он рассказывал с простотой и бесстыдством сельского ветеринара. Никто никогда и не подумал бы, что дед знает о собаках так много... Мама сквозь слезы пыталась успокоить его, уложить в постель, предлагала вызвать "скорую". Но он отмахивался, нетерпеливо ее перебивал, хватал за руки - спешил рассказать еще.

В подъезде что-то происходило. Какое-то движение. Из-за входной двери послышалось подвывание, сначала тихое, нерешительное. По двери что-то чиркнуло - раз и другой раз. Иван Андреич рассказывал, рассказывал. Вдруг умолкал, вскидывая голову на эти звуки, требовал, чтобы мама немедленно впустила Раската: обидится ведь, уйдет. Ищи-свищи потом в чистом поле! Мама позвала: "Митюша, иди сюда, мне страшно". Но Митя остался в прихожей. К ней пошла бабушка, а он сидел на полу напротив двери и слушал, как там все прибывает и прибывает - как скулят, урчат, воют, настойчиво царапают дверь и отрывисто огрызаются друг на друга...

- Впустите, я вам говорю! Это Раскат, ну!

Океан - воющий, лающий - подступил к их порогу. Все городские своры волна за волной затопили подъезд.

- Главное не масть, нет. И не лапы. Это ерунда все. Главное не то.

Стены звенели от воя. Кишело и клубилось, дверь ходила ходуном. Когти скребли по ней исступленно, будто рыли. Начал звонить телефон: разбуженные соседи спрашивали, что это такое происходит у них под дверью. Бабушка хватала трубку, извинялась за что-то перед соседями и возвращалась в дедову комнату. Снова звонил телефон, кто-то предлагал вызвать милицию.

Удивительно, но ужас вовсе не играл с ними в запредельный театр: не расписывал стены горящими надписями, не обрушивался, не парализовал - не спеша прохаживался своей каменной поступью, как какой-нибудь усталый пристав, присланный описать имущество.

- Может быть, им с окна поесть бросить? Чтоб ушли? - спрашивала бабушка Митю. - Сосисек, может? Там кило полтора.

Иван Андреич говорил и говорил, уже бессвязно. Мама, уже без слез, кивала и гладила его по плечу. В какой-то момент он оборвался на полуслове, лег - собачий вой тут же умолк,- и скоро мама позвала: "Митя, подойди".

- Э, мил-человек, а ты ведь не наш, да? Не русский ты, да?

- Почему так решил?

- Да слыхать тебя. Аж ухо режет. И повадки какие-то... Ты не Мустафы нашего зема, нет?

- Нет. Я негр. Осветленный.

- Шутник, да? Наверное, кто-то из родителей не русский?

- Это так важно?

- Просто интересно.

- Лично тебе это важно? Для чего это вообще?

- Ни для чего. Говорю же, просто интересно. Ты стесняешься, что ль? Мустафа не стесняется, что чуваш. Так что, угадал? Родители?

- Все русские.

- Серьезно?

- Клянусь Кораном.

Да полноте, Митя, сознайтесь хотя бы себе: вы не русский!

Не русский по фамилии Вакула... Что ж, всяко бывает. Теперь-то, в нынешние-то времена. Что ж ты носишь свою обиду, как боевое знамя? Ну не русский ты, признайся и не мучь окружающих. Вспомни-ка те ироничные разговоры о русаках-русопятах... Ежеминутно осмеянный с княжеского балкона Иван-дурак. Ведь ты не пытался оспорить, заступиться, ты и не думал вспылить и броситься в драку - ибо не принимал на свой счет. Вспомнил? Ты - ах, станешь ли отрицать? - разделял это отношение. Это панкавказское высокомерие к Ивану.

- Представляете, пришли в Москве в гости к знакомым... сами приглашали, адрес дали... так даже чаю не предложили!

- В школе новенькая. Генеральская дочка. Из Рязани. У нее юбка - где началась, там и кончилась. По лестнице идет, к стене прижимается. Одно слово - из Рязани.

- Русские бабы все такие.

Бабы - само по себе особое словечко. Никогда не скажешь про своих, про родственницу: баба. Если только обругать... Обидится смертно, в Грузии это запросто: одно слово - и обида жуткая, бесповоротная, навсегда, до забывания имен, телефонов и дней рождения.

Все ли ты вспомнил, Митя? Помни и не забывай - и не называй себя русским. Но, Боже, скажи-намекни - кто же я?! Рассуди, могло ли сложиться иначе?

Каждое лето - стаи Отдыхающих Блондинок. Охота на них начинается прямо у вокзала. Помня об этом, местные русские девушки летом стараются обходить вокзал стороной - чтобы не путали. Каждое лето - стаи бомжей. Рыщут мимо винных магазинов и рынков, валяются там и тут на тротуарах. "Подснежники", говорят про них. И еще говорят, морщась: российский десант. Своих таких в Тбилиси нет. И - страшно сказать - нет таких среди грузин. Во всем убане районе - один такой, на улице Гоголя. Во дворе с огромными сиреневыми кустами, в бельэтаже с рваной занавеской вместо двери. Знаменитый Абашкин, городской сумасшедший - а если быть точным, знаменитый алкоголик. Как крот по своему тоннелю: на вокзал за пустыми бутылками, с бутылками в винный магазин. Благо весь путь по прямой.