Там, где была тишина - Страница 19

— Портрет Ленина, — блеснул тот очками. — Странная просьба!

— Ничего не странная, — вспыхнул Солдатенков. — Девушка просит, надо ей дать. Да еще Ленина! Пусть повесит у себя в кибитке.

— Я не в кибитке, — повернулась к нему Дурсун. — Я ковер вышивать буду. Большой ковер. И портрет Ленина. — Она на минутку замолчала, словно прислушиваясь. — Страшно это. Нельзя вышивать человека. Понимаешь, товарищ? Закон запрещает. Убить могут.

И вдруг Дурсун засмеялась, обнажая мелкие молочно-белые зубы.

— А я вышью, пусть потом сердятся.

Солдатенков, ни слова не говоря, подошел к календарю и, полистав его, оторвал листок, на котором было изображение Ленина, читающего «Правду».

— Возьми, — протянул он листок. — Ты молодец! И ничего не бойся.

Дурсун схватила листок, быстро взглянула на него и прижала к сердцу.

— Ленин, — сказала она тихо. И еще раз повторила: — Ленин!

Солдатенков отвернулся. Буженинов, отойдя к окну, протирал очки.

Дверь скрипнула, в комнату вбежал Дурдыев.

Сторож тяжело дышал. Глаза его дико сверкали из-под черных бровей. Выпятив бороду, он двинулся к онемевшей женщине.

— Зачем пришла? — крикнул он по-русски и тотчас же что-то быстро заговорил по-своему.

Когда Дурдыев ворвался в контору, Дурсун успела спрятать листок с изображением Ленина за вырез платья. Сейчас стояла, гордо подняв голову, даже не глядя на разгневанного мужа.

Старик подскочил к ней и, схватив за волосы, с силой потянул к выходу, Дурсун закричала. Дурдыев ударил ее по лицу. Еще и еще раз.

И вот тут-то Солдатенков не выдержал. Он толкнул сторожа, и тот, как мешок, отлетел в дальний угол.

— Солдатенков! — угрожающе крикнул Буженинов. — Что вы делаете?

Дурсун, бросив мгновенный взгляд на бригадира, быстро, как ящерица, выскочила из комнаты. Сторож медленно поднялся с земли.

— Зачем обижаешь? — глухо спросил он, напяливая сбитую Солдатенковым лохматую папаху и с ненавистью глядя на бригадира.

Солдатенков подошел к нему, виновато улыбаясь.

— А ты зачем жену бил? — спросил он, словно ожидая примирения. — Разве можно?

Лицо старика побагровело.

— Моя жена, — дико сверкнул он белками. — Хочу бью, хочу убиваю!

Улыбка медленно сползла с лица рязанца.

— Вот как! Хочу бью, хочу убиваю? Кулак ты! — глухо бросил он. — Не знаю, как вас тут на этой земле, величают, а по-нашему ты кулак. Вот, — сунул он под нос опешившему сторожу сжатую в кулак руку.

— Солдатенков! — снова угрожающе произнес Буженинов.

— Да что Солдатенков! — отмахнулся бригадир. — Он и в сторожа пошел, чтобы от Советской власти спрятаться. Сторож нашелся! Кулак ты, а не сторож! А только власти твоей конец пришел. Понял? Слышал такое слово — Ленин! Вот он сказал — конец рабству. Везде, всюду на советской земле.

У самых дверей Дурдыев резко повернулся и крикнул:

— Отвечать будешь и ты, и твой начальник. Жаловаться пойду.

В конторе наступила тишина.

— Нехорошо получилось, — первым заговорил Буженинов. — Вы оскорбили представителя местного населения. Мы сюда помогать пришли, а вы…

Солдатенков покраснел.

— Что же, прикажете смотреть, как женщину избивают?

— Эта женщина — его жена! — возразил Буженинов. — Власть его над ней беспредельна. Она — его раба. Была и будет. Так велит их бог, их пророк Магомет, их вера в закон.

Солдатенков подошел к взъерошенному счетоводу и крепко тряхнул его за плечи.

— Магометом пугаешь? — насмешливо сощурил он свои дерзкие глаза. — Не пугай, мы уже пуганые.

— Неужели вы не понимаете, что это гложет вызвать конфликт? — вырвался из его рук счетовод. — Большие неприятности.

— А у нас с ними, мироедами, всегда и везде конфликт. Ты что же, ученый человек, дурачком притворяешься?

Буженинов пожал плечами: мне-то, мол, что?

— Пусть отвыкают от своих волчьих законов, — примирительно произнес Солдатенков. — Здесь хоть и глухомань, а все равно — Советская власть!

…На второй день, вечером, когда Николай и Наталья сели вычерчивать профиль нового варианта, Макаров отправился в аулсовет.

По дороге, шагая меж высоких глиняных дувалов по тропинке, поросшей выгоревшей травой, он вспомнил о посещении дома Дурдыева в первые дни своего пребывания в Мукрах. В тот день старик, низко кланяясь и прижимая руку к сердцу, попросил «дорожного начальника» посетить его «убогое жилище».

— Дорогим гостем будешь, — говорил он, выставляя вперед свою клочковатую бородку и прижмуривая глаза. — Приходи, пожалуйста.

Усадьба ховлы Дурдыева была окружена высокими глухими стенами, имевшими один вход. Макарову бросились в глаза щели-бойницы над воротами, угрюмо-неприступный вид этой крепости. Его проводили по крытой галерее-входу, дальше — по мощеному двору и ввели на половину, где обычно принимали гостей. Это помещение называлось михманхана.

Еще при входе Макаров снял обувь. Так его научила Наталья, успевшая познакомиться с местными обычаями.

Посреди комнаты лежала толстая новая кошма, а поверх нее — красный ковер. Макаров не знал, что ковер кладется для почетных гостей.

Едва Макаров ступил на ковер, какая-то женщина протянула ему таз с водой. Макаров недоуменно взглянул на нее, затем, догадавшись, ополоснул руки и вытер их мохнатым полотенцем.

«Ну, Наталья! — подумал он. — Не могла предупредить».

Хозяин, оживленно суетясь, пригласил гостя к столу.

В комнату вошла женщина, но уже другая. Это была молодая туркменка со светлыми волосами, что является здесь большой редкостью. На ней была красивая красная одежда, на груди сверкали серебряные украшения. Она мельком взглянула на Макарова своими удлиненными восточными глазами и тотчас же отвернулась.

«Неужели жена?» — изумился Макаров, невольно косясь в сторону молодой туркменки.

Затем в комнату входили и другие женщины, но ни одну из них Дурдыев не называл по имени. Только и слышно было: «Эй ты, подай то, убери это!»

Позже Макаров узнал, что все эти женщины были женами Дурдыева.

— Хорошее дело! — возмущался Макаров. — Сторож, советский служащий и целый гарем содержит. Куда смотрит местная власть?

Местные люди только покачивали головами в ответ на это. Они знали, что и сам Ниязов, председатель аулсовета, имеет несколько жен. Формально запрещенное, многоженство продолжало существовать. Глухая борьба шла в кишлаке. Нужно было делить землю, создавать коллективное хозяйство. Но людей, взявших землю у вчерашнего бая, находили заколотыми. Страх заставлял жителей поселка уходить прочь, в другие районы, а то и в Афганию, к своим родственникам, на тот берег Аму-Дарьи. Кишлак опустел.

А страна покрывалась строительными лесами, на которых весело трепетали знамена и лозунги первой пятилетки. Девушки в синих комбинезонах, положив друг другу руки на плечи, топтали бетон на быках Днепростроя. В клубах пыли, нажимая на перфораторы, стучащие, как пулеметы, трудились хлопцы, только вчера прибывшие из глухого села. Росли стены Краматорского и Горловского заводов. Гигантские комбинаты поднимались в Березниках и Соликамске. У всех на устах был Турксиб, о котором сочиняли песни.

А Магнитка! Словно исполинский магнит, притягивала она к себе сердца отважных патриотов.

А вот эта стройка в глухих-преглухих, тысячелетиями молчавших горах Кугитанга!

Но газеты, наряду с сообщениями о рекордах ударных бригад, печатали заметки о противодействии кучки врагов и отщепенцев. Где-то рушились своды глубоких шахт, пылали колхозные конюшни, падали под вражескими выстрелами советские активисты.

Не все было в порядке и на участке Макарова. Он знал, что среди рабочих ведется какая-то тайная агитация, подстрекательство к саботажу и срыву работ, что кто-то сознательно спаивает рабочих и втягивает их в картежную игру.

Нужно было что-то предпринимать. Но что именно?

…Сухо и неприязненно встретили Макарова в аулсовете.

За столом, покрытым полинявшей кумачовой скатертью, сидел Карим Ниязов — председатель аулсовета, рядом с ним — Сатилов. Ниязов пристально посмотрел на Макарова, потеребил бороду, кивнул на стул.